Владимир Маканин - Коса — пока роса
Он плохо соображал. Голова кружилась.
— Холод от тебя! Хватит! — Он резко сел на постели.
Желтые шары скакали перед его глазами.
— А щас! Щас! — Михеевна вскочила и на этот раз совсем по-старушечьи забегала и засуетилась.
Она набрасывала на Петра Петрович одеяла, старый полушубок, одежду, подушки, а его все знобило.
Она таки отыскала где-то в стариковских углах аптечку — дала ему аспирин — глотай, глотай!
— Пропотеть не боишься?.. Окно растворить?
Луны в окне этой ночью не было. (Уплыла. Уплыла, желтая!) Но и страха смерти как такового тоже не было. Старый Алабин не боялся по мелочам. Но почему-то сейчас ему не хотелось отключаться — он побаивался, что просто-напросто уснет, уже не проснувшись. Куда-то сгинет.
Знобило.
— Слышь, старая, — сказал он вдруг. — Я ведь, если браню... Каргой... Это ж для разговора. Как всякий старик всякую старуху... Каргой. Совой.
— Старой сукой, — подсказала она.
— Разве? Извини... Каргой. Это ж я по-свойски... Любя.
— Знаю. И не в обиде. Хе-хе-хе, — смеялась она.
Старикан впал в забытье. Час... Два... Весь день... И только снова к ночи сердце застучало, забухало, давая понять, что будем жить. И что пора бы сбрасывать с перегретого тела эту жаркую гору одеял.
Следующий возврат ее молодости был внезапен и слишком короток — минут, что ли, пять. Растерявшийся Петр Петрович ничего не успел. Он только трогал ее юные руки. Еще и воображение разыгралось. Его всегдашняя беда.
Воображение в такие его минуты — ярко-желтый янтарь. Осколок янтаря в море... Вот бы и лежать, как лежишь, на самом дне... Чтоб тихо. Чтоб сам по себе... Но куда там! Кусок янтаря разлегся и, можно сказать, расслабился. На слишком великолепном, прозрачном морском дне. На песке... Он там играл с лучом света!..
Старый Алабин вживую ощущал на себе и сам луч, и (в придачу) ласку колышущихся водорослей. Это так трепетно. Это теплый Гольфстрим. Ток струйной воды оглаживал старика. И нежили целых два куста водорослей. И еще 126 мелких рыбок, проплывая, щекотали его...
Возможно, она вовсе не читала его мысли, она их просто знала. Как свои.
— Ры... Ры... Рыбки! Ой!.. Ого-го!.. Ох-хо-хо!
И вот с ним рядом опять была старуха. И старуха опять хрипло хохотала. Ее трясло:
— Ох-хо-хо!.. Где ж тебя этакого от меня прятали? Ох-хо-хо!.. Как же ты их сосчитал?
Он ладонью зажал ей рот, унять ее смех. Небось беззубая сильно не укусит. Однако кой-где зубы были. И не церемонясь, она цапнула — так что старикан спешно отдернул руку.
— Ры... Рыбки, — глумливо повторяла она. — Сто... Ох-хо-хо-хо... Сто двадцать шесть...
Старуха была рядом.
— Лежи, лежи! — сказала ему, когда он шевельнулся.
Возможно, старая и страшноватая Аннета Михеевна именно для контраста ошеломляла его легким ерничаньем и своей совсем не страшной насмешливостью. Простоватыми фразочками. Прибаутками.
Старикан Алабин все-таки больше болтал, умничал, а проще сказать, пошучивал, называя старуху Смертью, но теперь ему мелькнуло... Он посерьезнел.
Нарочито потянувшись со сна, он сказал как бы в никуда:
— Жить хо-оочется.
— Да ну? — Аннета Михеевна, все понимая, откликнулась с ленцой и с насмешкой.
Но он сказал еще проще и тоже с ленцой:
— Почему ж не пожить. Человек я хороший.
— А?
— Я о себе... Хороший человек.
— Может, и так. Хоро-оо-оший, — протянула старуха. — Нелегко найти о самом себе другое доброе слово.
Женщина всегда пожалеет... Но сначала, конечно, добьет его. Добьет, а после, возможно, будет вполне искренно по нему выть. Есть, есть в этом какая-то их радость.
Старый Алабин вдруг страстно позавидовал племяннику Олежке. Его легкой возможности идти, прыгать, бежать. Или совсем отсюда свалить, уехать на юга, на север. На машине, хоть на осле!.. ехать, да еще и вопить — ура, ура, я еду!
— И о чем же задумался хороший человек? — спросила она тихо.
— Красотку вчерашнюю припомнил... Молодую.
— Всего-то.
— Молодая была!
— Выдумщик вы, Петр Петрович.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Никакая она не смерть, — рассуждал старикан, допив водку и повеселев. Вовсе не смерть... Что за шаблон и что за стойкая глупость в его кислых мозгах! Старуха как раз и есть жизнь. Его собственная, состарившаяся жизнь. Явившаяся ему зачем-то наглядно... Материализовавшаяся... Урок ему? Да вряд ли и для урока. Просто поближе к краю — к концу его дней. (Просто чтоб посмотреть. Чтоб увидел.) Вот — жизнь, и она, мол, такая!.. Какая есть. То костлявая, хоть клади в гробешник!.. А то вдруг, на пять-десять минут, покажется, что свежа и молода — и что у нас еще все-все впереди... Х-ха!
Старикану под хмельком вполне понравилось, что эта Михеевна и есть его жизнь. Нет, не сравнение с его жизнью. Не аналог... А прямо-таки сама его жизнь, которая зачем-то материализовалась. (Ближе к концу. Чтоб увидел!..)
И тотчас вдруг захотелось на ночную дорогу (пустынную и лунную сейчас)... Душе был нужен простор. Подышать теплым ветром! Петр Петрович взволновался. Если старая карга... Если эта старуха и впрямь его жизнь, она должна и чувствовать схоже и легко его понимать...
— Куда это? — вскинулась проснувшаяся Михеевна.
— А все туда же. — Петр Петрович, вдруг вспомнив, нашел предлог: — Перевязаться пора.
Старуха активно запротивилась:
— Заживает твое плечо! Заживает, я же лучше вижу!.. Не придуряйся.
Но как только он настоял и твердо сказал — пойду! — Аннета Михеевна сразу же увязалась идти с ним. Вдруг, мол, Петр Петрович упадет по слабости или еще как... мало ли! А если рядом, она мил дружка подстрахует.
В его жизни было мало логики. У Аннеты Михеевны ее тоже не было. Так что теперь бойкая старуха талдычила все ровно наоборот — мол, Петрович, поберегись, рана не зажила. Жар ведь был совсем недавно!
Включил верхний свет... Но лежавшая в постели, и здесь его ревнуя, она заспешила.
Она, мол, встает, встает!.. Сбросила одеяло. И так зримо, так на виду — засучила ногами. Это она искала на полу свои стоптанные и зажеванные на левый бок туфли. Старуха... И какая старуха!
Петру Петровичу словно бы дали кулаком в лоб — ну и ну, костлявая!.. Ноги ее (стопы) ошеломляли. Он не мог оторваться взглядом от этих костей. Как корявые корни горной сосны. И какой древней сосны!.. Он уже ничего в тот миг не видел. Только ноги.
— Подожди, — сказал он. — Воды холодной выпью.
Уже одевшаяся Аннета Михеевна стояла с ним рядом.
Он пил глотками.
— Старая, — спросил он спокойно. — Как тебе удавалось дурить? Тебе же сто лет.
— Может, и поболе, милый, — со смешком и ничуть не стыдливо откликнулась она.
— А любовь? И ведь какая пылкая!
— Как же не пылкая! — шамкнула старуха глумливо.
Так и шла с ним бок о бок. Его жизнь. А Петр Петрович ворчал — мол, со старой каргой под конвоем.
Темен стоял Анин дом. Очнувшееся сердце старика заторопилось. Как же счастливо он этот дом, эту калитку помнил!.. И, конечно, лаз с той стороны, где их забор посветлее (из более новых штакетин).
— Я пошел, старая. Мне туда... Штакетина там у них на одном гвозде.
— Я тоже. С тобой вместе.
— Вместе?
Петр Петрович на миг задумался. А затем насмешливо оглядел подружку.
— А ладно, ладно!.. Давай, старая, — сказал он, нарочито с ней торгуясь. — Но только сначала стань молоденькой!.. Ну? Давай!.. Стань личиком посвежее, помилее, тогда и зайдем в дом вместе. Перевяжем рану...
И добавил игриво:
— Перевяжемся... Глядишь, чем-нибудь еще интересным займемся!.. Ну?.. Я жду.
Старуха хехекнула. Лицо ее кисло кривилось в улыбке — чего это тебе еще?
— Как — чего?.. Ну, где твоя обманка? Твоя мистика? Твой гипноз?.. Или как там у вас, у продвинутых ведьм, называется... Твой фокус. Ну! Давай!
Но скривившаяся Михеевна только сердито трясла костлявой рукой и не молодела.
— Ну, тогда все! Все! — сказал он старухе.
Она даже задергалась, заплясала на лунной дороге:
— Как это — все?!
— А так.
И прогнал ее, грозя кулаком. Вдвоем в пустой чужой дом не лазят... Дальше он сам! А ты поди и проспись, старая.
Исчезла во тьме... Он один.
Ощупью вдоль забора. (Мальчишки, ведя так палкой по штакетинам, издают трескучий пулеметный звук. Петр Петрович тоже вел, но голой ладонью руки — вел тихо.) Одна из штакетин живо шевельнулась. Вот она...
Теперь и самой глухой ночью он сумел бы без ошибки выйти к их веранде. По запаху... Смородина! Кусты... И на пути, как помнилось, никаких грядок.
В Аниной спальне дежурил лучик луны. Светло... Здесь она стояла со своими слезками и печалью. С бинтом в руках... И перевязывала ему рану (не испугалась ночного старика). Легка была ее рука. Прощай, девочка.
Сам Петр Петрович перевязывался медленно. Бинт с пунктирной полоской... Такого у него и быть не бывало! Отличный их бинт...
Он еще раз оглянулся на опустевшую спальню.
