Игорь Клех - Смерть лесничего
Так получилось, что личное ее, интимное, пространство практически не превышало площади кожного покрова. Поэтому, когда ей хотелось, чтобы ее послание гарантированно дошло до получателя, она имела обыкновение понижать голос и едва не языком заталкивать свои слова в ухо собеседнику. Если собеседник оказывался противоположного пола или просто чувствительным к щекотке, происходили недоразумения. Сама она щекотки не боялась совсем.
Во всяком случае, наружных ее видов. Юрьев не исключал, что во время секса она вполне могла бы что-то напевать, или плести венок за плечами любовника, или чистить ногти, не беря в голову, что может травмировать этим партнера. Впрочем, это было всего лишь смелым допущением, проверять справедливость которого не входило в намерения Юрьева.
Вторым был старик-хромоножка со своей историей об отпуске из немецкого концлагеря. История была настолько несуразной, что у
Юрьева не возникло никаких сомнений в ее подлинности.
– Я же говорил им, что не могу воевать. Два раза пробовал – и всякий раз ровно через неделю оказывался в плену. И в третий раз, говорил я им, будет то же самое,- рассказывал школьный уборщик, отставив метлу, вытянув хромую ногу и угостившись сигаретой из юрьевской пачки.
У Юрьева не было урока, и они устроились перекурить в углу школьного двора на завалинке, составленной из разбитых школьных парт. На старике был синий технический халат. Уборкой во всех школах обычно занимались женщины, это была женская должность.
Что старикам нужно? – чтоб их готовы были выслушать. И он неторопливо повел свой рассказ.
В начале лета 44-го дальновидный эсэсовец, узнав, что у одного из заключенных имеются родственники за океаном, стал уговаривать его вместе в конце войны сделать ноги. Он поможет заключенному выжить, а тот доставит его за это в Новый Свет. Эсэсовец уверял, что поодиночке шансов у них нет. Заключенный думал-думал и согласился. Под диктовку эсэсовца он написал родственникам в
Канаду письмо, и эсэсовец переслал его. Однако, уже решившись на скитания и туманную неопределенность, заключенный затосковал.
Три года не видел он родных мест, а теперь, может, не увидит уже никогда. Он поставил условием, что хочет повидаться с родными напоследок. Как ни отговаривал его эсэсовец, он стоял на своем.
У эсэсовца не оставалось выбора. Взяв с заключенного страшные клятвы, что по прошествии двух недель он вернется в лагерь, эсэсовец каким-то образом выправил для него документы, выдал командировочное удостоверение, дал денег на дорогу. Умолял только не задерживаться, поскольку восточный фронт трещал уже и неотвратимо приближался к его родным местам. Обойдя всю родню, немного откормившись, вдохнув полной грудью нездоровый прикарпатский воздух, вернуться назад в концлагерь заключенный уже не смог. Все обещания и клятвы выветрились из его головы. Он забрался в подпол и вылез из него, только когда канонада прокатилась, как гроза, над его головой. Двухнедельный срок он превысил всего на несколько дней, хотя теперь это не имело уже никакого значения. Едва выйдя из подпола на поверхность, он попал в руки русских вербовщиков. Это к ним он взмолился: не могу, мол, воевать, хоть на куски режьте!
– Как так не могу?!
– Да потому не могу, что не больше чем через неделю в плену оказываюсь,- планида у меня такая. Так было в сентябре тридцать девятого, когда мобилизовали в Войско Польское, так было в июне сорок первого, когда мобилизовали в Красную Армию, и сейчас толку от меня не будет, отцом небесным клянусь, опять попаду в плен! И я ведь не сам, я каждый раз вместе со всей частью оказываюсь в плену. Не получается у меня больше недели воевать, не моя на то воля, видит Бог!
Отсмеявшись, вербовщики сказали:
– Воевать не получается, а горилку сумеешь достать? Тогда тащи!
Еще раз все сначала по порядку расскажешь.
Спасибо, родственники пособили. Притащил самогона столько, что пришлось и самому три дня пить вместе с вербовщиками. Перед уходом они сказали ему:
– Ты вот что, парень, врешь ты складно, но теперь полезай-ка назад в погреб и сиди там тихо, как мышь. Потому что фронт уходит, следом придут смершевцы, а эти хлопцы шутить не любят.
Так что лучше тебе им на глаза не попадаться. Сиди в подполе, пока все не закончится.
Так он и досидел до самой победы. И все обошлось вроде. Да вот не так давно земляки стали в село наведываться, из тех, что сидели с ним в войну в одном лагере. Лагерь, оказывается, попал в американскую зону оккупации. Оттого и очутились они после войны, кто в Австралии, кто в Канаде, а кто и в Америке.
Получается, что из них всех он один только и вернулся в родные края, да и то благодаря эсэсовцу. Все, что теперь приезжают сюда, обзавелись там семьями, собственными домами, разбогатели.
Спрашивают его:
“А ты как?”
– Как-как? Зарплата семьдесят рублей, но им говорю – сто. Они спрашивают: в неделю? Отвечаю: в неделю. Они головами качают: да, говорят, маловато. Но ничего, жить можно. Ты, говорят, к нам приезжай погостить.
Хотя, когда пить стали, от стола к столу из хаты в хату переходить, они через день-другой и говорят:
– Получаете мало, а столы накрываете повсюду такие, что мы бы с нашими доходами в трубу вылетели, если бы так всех гостей принимали. Мы себе что-то такое не больше раза в году можем позволить, а так, как вы это делаете, никаких денег не хватит!
С тем и уехали. А я вот уборщиком работаю в школе и сторожем.
Знать бы наперед, может, и призадумался бы тогда, а так что!..
Такой вот у меня отпуск получился.
– А с ногой-то что, это не с войны? – поинтересовался Юрьев.
– Какой там с войны! Два года назад полез лямпочку в классе ввернуть и со стола упал, ногу сломал. Старый стал, голова закружилась, кости хрупкие – с той поры и шкандыбаю.
Подавляющее большинство галицийских историй вызывало у Юрьева острый приступ немедленного желания выпить. Но эта оказалась по-своему забавной. Прозвенел звонок, выбежали во двор дети.
Пора было собираться на урок.
…Память звонка и теперь словно вывела его сознание из дрейфующего состояния, освободив от власти бесконтрольных воспоминаний. Другие персонажи еще волновались, шумели, канючили и требовали, чтобы их впустили, будто под дверью закрывшегося на перерыв учреждения, уже понимая, что никто их не впустит и что на этот раз им остается подчиниться.
Это они явились зрителями и немым от рождения хором той драмы, что, переместившись на горный склон, могла бы прорасти зерном нового карпатского мифа, если бы… Если бы. Но лучше по порядку.
В конце долгой и небывало теплой осени того года в селе неожиданно объявился Марусин жених. Каждый день он приходил забирать ее из школы после уроков. Юрьеву удалось наконец подстеречь их и сфотографировать вместе. Самозваный “князь” был одет в черный костюм, широкие в заду брюки резко сужались книзу и упирались в преувеличенного размера лакированные полуботинки. Через плечо перекинут был на манер портупеи ремешок включенного транзисторного приемника. Нельзя сказать, чтобы он производил впечатление нездорового человека.
Некоторая чрезмерность жестикуляции и резкость телодвижений вполне могли проистекать от того всеобщего пристального внимания, которое он, несомненно, ощущал и которое было приковано к ним с Марусей. Он был коренаст и издали походил на опрокинутую черную пирамиду, Маруся же вытянута была в длину – из коротких рукавов пальто торчали зябнущие на ветру руки, на ней поддеты были под школьную форму простые физкультурные штаны, растянувшиеся в коленках и заправленные в высокие гумаки. Свой портфель она несла сама. Они удалялись вдвоем по сельской улице, идя по краю канавы, тянущейся вдоль заборов, не оборачиваясь, чтоб не встретиться взглядом с провожающими их десятками пар любопытных детских глаз.
В учительской вновь забеспокоились. Отрядили завуча-математичку с заячьей губой, и она вечером наведалась в Марусину хату. Иван сидел на корточках на столе в одном исподнем и из такого положения разговаривал с гостьей, не подумав ни слезть со стола, ни накинуть что-либо на себя. Свое пребывание на столе он объяснил неотложностью своего дела и заявил, что сам намерен подтянуть Марийку по математике и некоторым другим предметам. Он водил пальцем по разложенным на столе тетрадям, бубнил что-то себе под нос и чертил огрызком карандаша на полях газетного листа – это были какие-то вычисления в столбик. Бабка поглядывала с печи. Маруся сидела на краешке единственной кровати. Не сходя с порога, завуч напомнила Ивану об условии, при котором Маруся принята была назад в школу, пристыдила бабку, покачала осуждающе головой и поскорей покинула эту хату с земляным полом и единственной свисающей с потолка тусклой лампочкой, под которой угнездился Иван на столе, будто спустившийся с потолка по крученому шнуру электропроводки паук.
