Николай Никандров - Путь к женщине
Нетерпеливый выкрик:
– Антон Смелый, брось волынить! За ним второй:
– Это же буза! Третий:
– Ни черта, песня хороша, и так сойдет! Давай-ка лучше споем поскорее, пока не разошлись по домам!
Весь зал:
– Петь! Петь!
Зал шумит, Сладкий звонит. Смелый кричит:
– Товарищи, я имею право высказаться или нет? Товарищи, я товарищ или нет? Товарищи, вы товарищи или нет? Если вы, товарищи, – товарищи, и я, товарищи, – товарищ, тогда разрешите мне, товарищи, высказать мое соображение до конца!
Зал насмешливо:
– Просим! Просим!
Антон Смелый:
– Товарищи, я не поэт! Как вам известно, я критик! Скоро выйдет полное собрание моих критических сочинений в семи томах на хорошей бумаге…
Возглас с места:
– А это нам не интересно, что у тебя выйдет! Может быть, у тебя жена скоро родит, ты и об этом будешь нам с трибуны рассказывать?
Весь зал со смехом:
– Да! Да! Ближе к делу! Не размазывай очень! Не рассусоливай! Кончай скорей, раз тебя слушают!
Антон Смелый, красный, несколько посрамленный, прячет лицо в бумажку, читает:
– "Из тьмы развалин к сиянию далей, к манящей нови мы идем…" Первая половина стиха хороша, даже очень хороша. Действительно, товарищи, откуда мы пришли, как не из "тьмы развалин"! Надо было только прибавить, что все разваленные здания мы быстро восстанавливаем, упомянуть для примера хотя бы про постройку московского почтамта в Газетном переулке. А вот вторая половина стиха слаба, загадочна, полна тумана, мистики, поповства. На самом деле, товарищи, что такое "сияние далей" или "манящая новь"? Что за шарада? К чему эти ребусы, почему не сказать прямо, чего хочешь! Поэтому я предлагаю внести в этот стих такую поправку: вместо "к манящей нови" написать "к советской нови".
Голоса:
– Правильно! Согласны! Петь!
Антон Смелый громко, ко всему залу:
– Товарищи! Кто не согласен с моей поправкой, поднимите руку!
Смотрит.
Никто не поднимает.
Он:
– Принята единогласно!
Отходит в сторону, с удовлетворенным лицом садится. Поднимается Антон Сладкий:
– Товарищи, теперь эти стихи надо переложить на музыку! Думаю, лучше мотива нам не найти, как этот, знаете: "Мы кузнецы… страны рабочей… мы только лучшего хотим!.. И ведь недаром… мы тратим силы… недаром молотом стучим!"
Весь зал весело:
– Так! Так! Хорошо!
И тотчас же в нескольких местах пробуют напевать:
– "Долой условности… и предрассудки"…
Антон Сладкий:
– Но предварительно давайте споемся по голосам! У кого какой голос? Марш к пианино!
Шумной толпой все маршируют к пианино, располагаются в красивый своей беспорядочностью полукруг, разбиваются по голосам, приступают к разучиванию своих партий.
Зал наполняется негромкими звуками пианино, заглушающими друг друга голосами, обрывками слов, криками: "Начинаем сначала"…
Одни басы сочно, густо, хмельно, покаянно:
– "Тысячелетья мы врали, врали"…
Одни тенора в другом месте женственно, воздушно, в стройном полете:
– "Все люди братья на всей планете"…
Одни сопрано, сверкающие, звенящие, как хрусталь: – "Пусть бьется радость в звенящем свете"…
XVII
Вдруг Зина наклоняется к Шибалину, испуганными глаза ми пристально всматривается в его лицо.
– Никита Акимыч, что с тобой? Шибалин безучастно:
– Ничего…
Зина жадно читает по его лицу, как по книге:
– Ты чем-то расстроен… Ты угнетен… Ты страшно подавлен… Но скажи чем? Что случилось?
Шибалин молчит, медленно отворачивает лицо в сторону.
– Никита Акимыч, но только не обманывать! Ты ведь обещал с сегодняшнего дня не лгать ни одной женщине! Обещал начать с меня! И вот тебе первый экзамен: смотри мне прямо в глаза и говори всю правду!
Шибалин поднимает на нее глаза, глядит как сквозь сон.
– Что же тебе говорить, Зина?
– Ты стал совсем другой, я тебя не узнаю. Сознайся, в тебе что-то произошло? Да?
Шибалин с тихим трагизмом:
– Да…
– Какая-то глубокая внутренняя перемена?
– Да…
– В твоем сердце, сердце, сердце?
– Да…
– Тебе… уже… нравится… другая, другая? Ну говори же, говори!
Шибалин едва слышно:
-Да…
Зина крепко держится руками за стол: на момент закрывает глаза, точно в состоянии головокружения.
– Но какая? – слабым голосом спрашивает она, как бы боясь как следует раскрыть глаза. – Скажи, кто она?
Шибалин грустно, ласково:
– А разве не все равно, кто она? Не все равно какая?
– Нет, скажи! Скажи, вон та, комсомолка, темная шатенка, в красном платочке, в пестром сарафане, что разучивает у пианино сложенный в честь тебя гимн?
– Ну она…
– То-то, сознался! Думаешь, я не видела? Я все видела, все замечала, как ты с ней переглядывался, едва она начала петь! Значит, та?
– Та ли, другая ли…
– Ты хочешь сказать, что только уже не я?
– Да…
Шибалин тяжело вздыхает.
Зина столбенеет, глядит в пространство, как помешанная. Несколько мгновений они молчат. От пианино, где разучивают песню отдельные партии, доносится: "Томились годы мы как в пустыне. Пора не плакать и не вздыхать"…
– Никита Акимыч… как хотите… но я не понимаю… не могу понять…
Зина, мне самому бесконечно трудно это постичь, и я сам считаюсь с этим только как с фактом… Со мной творится что-то неладное, прямо чудовищное, со старой нашей точки зрения… Но это не сумасшествие, нет… теперь припомни, Зина, как ты сама требовала для себя от мужчины сразу всей правды… так вот она, получай ее: с безумной силой, с глубокой верой в прекрасные результаты этого влечет меня к другой девушке, которую я даже не знаю, которую первый раз вижу… Но ты, Зина, не реагируй на это слишком необдуманно, не поддавайся малодушию, крепись, будь тверда, не роняй в себе независимого человека… Что делать, ты, быть может, многое потеряешь в столь несчастно для тебя сложившихся обстоятельствах, но ты тем самым еще больше приобретешь… Ведь тебе, как ни одной женщине в мире, сегодня посчастливилось: ты, быть может, первая женщина в мире, которая наконец слышит из уст самого муж чины всю нашу мужскую правду, голую, без прикраски, полную, без утайки… За подобное приобретение многим можно поступиться, многим пожертвовать…
Участливо, по-отечески поглаживает ее руку. Она делает отчаянное усилие, чтобы не дать прорваться подступающим рыданиям.
– Спасибо, Никита Акимыч, хотя за это… за откровенность такую вашу…
Шибалин подает ей стакан:
– Выпейте холодного чаю.
Она послушно пьет.
– Никита Акимыч, как это совместить?.. Вы помните, о чем вы так хорошо мне пели в течение целого месяца, даже еще и сегодня?
– Конечно, помню. Прекрасно помню. Каждое свое слово помню. Ни от чего не откажусь, под всем подпишусь.
– Ну и как же это? Выходит, значит, вам, мужчинам, верить нельзя?
– Вчера было нельзя, завтра будет можно. Вчера отношения мужчины и женщины были основаны на лжи, завтра они будут опираться только на правду. Конечно, если только люди захотят этого так, как хочу я, и в первую голову примут мою идею…
Одни басы возле пианино негромко, но тяжко, как бы преисполненные осознанным* грехом:
– "Тысячелетья мы врали, врали, но к правде ключ теперь найден…"
– Все-таки, если можно, вы объясните мне, Никита Акимыч… Каким образом так скоро, с такой быстротой, все это могло случиться: сперва одна, потом другая, потом сейчас же третья…
Чтобы это как следует понять, вам надо вспомнить, Зина, что я сегодня говорил тут в своем докладе. Вы говорите о "трех"… С первой, с Верой Колосовой, я вступил в связь только потому, что мне случилось работать с ней в одной редакции… Таким образом, она была той роковой моей "знакомой", той "ближайшей" и "первой попавшейся", на которой я волей неволей вынужден был остановиться, так как об "идеальных", о "далеких", о "незнакомых" я в ту пору еще не смел помышлять. Но вот однажды знакомлюсь в нашем союзе с вами. Заинтересовываюсь, начинаю мечтать о вас, как о несравненно луч шей, чем Вера, открываюсь вам в этом, и вскоре мы приходим с вами к известному решению. Но нашему плану не суждено было осуществиться. Этому помешала моя мужская честность, которой я начинаю жить сегодня впервые. Но последуем за событиями. Совершенно неожиданно сегодня вечером в наш союз нахлынуло из Москвы много новой, неизвестной нам публики, и среди этой публики та, комсомолка, в платочке… Теперь понимаете, как все это произошло: союз, где встретил я вас, шире редакции, в которой я столкнулся с Верой; а Москва, давшая нам сегодня эту комсомолку, шире союза. Зина полунасмешливо:
– А СССР шире Москвы, а земной шар шире СССР, а?
Шибалин серьезно:
– Совершенно верно. Человек рожден жить мировым охватом, а не семейным курятником. Хотя это еще не значит, что я запрещаю желающим обзаводиться семьей. Я только запрещаю слепнуть для остального мира. Ну да это из другой области…
