Николай Никандров - Путь к женщине
– Ну и что же вы увидели? Говорите, говорите, не стесняйтесь, Зиночка!
– Признаться, вначале мне показалась подозрительной та поспешность, с которой вы воспылали ко мне. "Серьезное ли у вас чувство?" – спрашивала я себя. Не есть ли это легкое скоропреходящее увлечение? Не подходите ли вы ко мне толь ко как к женщине? Все это для меня было важно знать…
– Ну и что же вы узнали?
– Узнала, что бояться вас мне нечего. Узнала, что найду в вас близкого человека, друга, без которого, мне кажется, так трудно жить на свете и которому будут не безразличны мои горести, мои радости…
– Своими словами, Зиночка, вы превосходно выражаете и мои мысли и мои надежды.
– Я очень рада этому, Никита Акимыч… Никита Акимыч! Не знаю, как вы, но я искренно и горячо вношу в нашу связь всю себя целиком – и душу и тело. Говорят, женщины вообще отдаваться частично не могут.
– Зиночка, одно могу вам сказать на это: я убежден, что нам с тобой будет хорошо.
– Я тоже так думаю, Никита Акимыч. – С засиявшим лицом она осматривается вокруг: – Сама себе не верю: неужели все это не сон? Неужели с сегодняшнего дня я уже не одна на этом свете, не одинока?
– А с кем? – спрашивает Шибалин нежно. – А с кем же ты теперь?
Зина смущается.
– С вами.
– Не с "вами", а с "тобой".
– Хорошо… Это потом… Когда попривыкну. Никита Акимыч! Что это у вас? Неужели слезы?
Шибалин улыбается, прячет лицо.
– Ах ты, мой прекрасный! – восклицает шепотом Зина, тянется к нему и сама роняет несколько слезинок. – Такой большой, такой могучий и плачет…
Они пожимают под столом друг другу руки, ближе склоняют ся один к другому головами, продолжают растроганно беседовать.
Дверь с надписью "Библиотека" приоткрывается и в об разовавшуюся щель выглядывают настороженные лица Веры и Желтинского.
XIV
Желтинский:
– Вот! Полюбуйтесь-ка! Поглядите, как ваш "великий писатель" поглаживает ее руку, как нашептывает ей на ухо! И на его писательском языке это называется изучать нравы презренной толпы, вносить в сокровищницу мировой литературы новые перлы. А по-нашему, по-простому, это значит сеять в обществе молодежи разврат и самым бессовестным образом обманывать не в меру доверчивую жену. Факт налицо! И вы после этого еще будете меня уверять, что между ними ничего нет! Дитя вы, Вера, дитя! Жаль мне вас, искренно жаль!
Вера стонет, закрывает руками лицо, падает. Желтинский поддерживает ее, отводит назад, захлопывает дверь.
XV
Иван Буревой обращается к сидящему с ним за одним столиком Ивану Грозовому:
– Гляди, наш Шибалин уже пристраивается к другой. Та, прежняя, Колосова Вера, надоела.
Иван Грозовой:
– Ему-то можно. Ему не искать. За ним каждая пойдет. Женщины падки на громкие имена.
Иван Буревой:
– Это верно. Им всем знаменитостей подавай! Дуры, а того они не поймут, что сегодня я, поэт Иван Буревой, безвестность, ноль, а завтра выгоню гениальную поэму строк в тысячу– и уже всероссийская величина! Разве мало было примеров!
Иван Грозовой:
– Подлюки! Собственной пользы не понимают! Я тоже сегодня никому не ведомое существо, поэт Иван Грозовой, а завтра вдруг наскочу в своем творчестве на какую-то золотоносную жилу и пойду, и пойду наворачивать!
Иван Буревой:
– Гадюки! Допустим, я напечатаю ту поэму. Читатели и читательницы в восторге, ищут случая познакомиться со мной, издателишки несут мне денежки, редакторишки друг перед другом торопятся выпить со мной на брудершафт…
Иван Грозовой:
– Суки! Когда я наскочу на ту золотоносную жилу, как они пожалеют, как заскулят, что прозевали меня! Как будут в хорошеньких платьицах бегать за мной! Как я буду ломаться, издеваться, смеяться над их клятвами! Как буду мстить за их теперешнее ко мне отношение! Скажу: идите к Шибалину, он большой писатель, а я маленький! Ха-ха-ха!
Буревой:
– Самые первые женщины Москвы – толстые, красные, самые деликатные создания со всего СССРа – актрисы, балерины, певицы – будут в ногах валяться у меня, каяться, сожалеть, плакать, умолять! А я: идите прочь от меня, мать вашу так, пока не получили коленкой! Брысь все с моего парадного! Когда-то я плакал, а вы смеялись, теперь вы поплачьте, а я посмеюсь! Надо было раньше смотреть, кто истинный талант, а кто дутый! А сей час у меня насчет бабья и без вас большой выбор! Сейчас у меня есть более достойные, чем вы…
– И более интересные! – вставляет, злорадно скаля зубы, Грозовой.
– А это само собой, что более интересные. Таких уродин, как в нашем союзе, ни одной не будет! А будут только какие-нибудь этакие, из высшего круга, с чертовским образованием, с дьявольским воспитанием, в шелковом белье, с манерами, с выкрутасами…
Иван Грозовой с сияющими глазами:
– Какие-нибудь француженки, итальянки… Иван Буревой мнет перед собой руками воздух:
– Индиянки, египтянки…
И долго еще сидят друзья друг против друга, таращат один на другого пылающие глаза, жестикулируют, мечтают, угрожают…
– Возьмем еще графинчик?
– Взять не трудно, а деньги за него кто будет платить? Пушкин?
XVI
Антон Сладкий, разгоряченный, красный, весь взъерошенный, встает, скачет на месте, с торжеством потрясает над голо вой полулистом исписанной бумаги:
– Есть! Готово! Ура! Песня на идею Шибалина уже написана! Ти-хо! Кто там бренчит на пианино, кто громко разговаривает, кто хохочет – погодите на минутку! Сейчас прочту!
Пианино умолкает, говор и смех тоже. Водворяется тишина.
Антон Сладкий в одной руке держит перед собой рукопись, другой ерошит волосы, беспокойно вертится, дергается, с победным выражением лица декламирует, почти поет:
Долой условности и предрассудки!
Все блага жизни нам даны!
Не будем больше плясать под дудку
Ветхозаветной старины!
Тысячелетья мы врали, врали,
Но к правде ключ теперь найден!
Наш вождь Шибалин, наш вождь Шибалин,
Мы ничего не признаем!
Все люди братья, на всей планете
Нет "незнакомых", нет "чужих"!
Пусть бьется радость в звенящем свете,
В морях воздушных голубых!
Томились годы мы, как в пустыне,
Пора не плакать и не вздыхать!
Мужья и девы, легко отныне
Вам пару будет отыскать!!!
– Браво!.. Браво!.. Очень хорошо передано! Вот что значит коллективное творчество! Петь! Петь!
Вдруг встает Антон Смелый, поднимает руку, делает ею движения, умеряющие общий пыл, просит слова, складывает в насмешливую улыбку губы, кричит:
– Товарищи! Вы уже и "петь"… Погодите! Не спешите! Нельзя так: не успели написать, как уж и петь. Надо раньше хорошенько обсудить текст песни!
Антон Сладкий – вместо председателя:
– Товарищи! Внимание! Антон Смелый берет слово по поводу текста песни!
Антон Смелый смотрит в бумажку:
– У меня тут записано. Первое: "Наш вождь Шибалин"… Товарищи! Так ли это? Шибалин ли наш вождь, вождь всех трудящихся? Конечно нет. Значит, прежде чем писать подобную вещь, надо было раньше подумать…
– Чудак! – кричит кто-то с места. – Разве к шутливому произведению можно с серьезной меркой подходить?
Антон Сладкий:
– Товарищи! Без замечаний с мест! Это потом! Не мешайте Антону Смелому говорить!
Антон Смелый с трудом разбирается в бумажке:
– Второе: "Мы ничего не признаем"… Товарищи, что это? Неужели это правда? Неужели мы ничего не признаем? Нет, товарищи, это неправда, это клевета на нас! Мы, наоборот, очень многое признаем и всегда будем признавать!
Прежний крик с места:
– Это же поэзия! Это не политика! А в политике мы, может, в сто раз левей тебя!
Антон Сладкий опять усмиряет его. Антон Смелый продолжает разбирать написанное на бумажке:
– "Пусть бьется радость в звенящем свете, в морях воздушных голубых". Вот так так! – Читает во второй раз, потом спрашивает: – Что за галиматья? Этот набор слов, по-вашему, тоже поэзия? Товарищи, кто из вас видал, как "бьется радость"? Никто не видал? А раз вещи никто никогда не видал, значит, она не существует реально, это абстракция, мистика! Надо быть более последовательными материалистами даже и в стихах! Или: "в звенящем свете"… А это что за открытие? У людей нормальных свет светит, а у вас звенит? Если у вас уже начинает свет звенеть, тогда, товарищи, вы меня извините, вам надо лечиться. И еще: "в морях воздушных голубых". Вот классическая околесица! Море прежде всего – вода, а как может быть вода воздушной, об этом нужно спросить у авторов этих строчек…
