Олег Хафизов - Кокон
Ночь закончилась памятной сценкой. Возле, самой двери Танька поцеловала его и во время поцелуя запустила в рот припрятанный за щекою глоток вина.
– Наверное, мы не будем больше встречаться, – печально сказала она в расчете на уговоры, но уговоров не последовало.
Хафизов едва удерживался от радостного смеха. “Конечно, нет”, – отчетливо произнес он про себя. И, как племянницу, чмокнул ее в прохладную щеку.
ЧУМА
Танька обожала щекотку ревности. Она приходила с бывшим мужем к
Антошкину, с Антошкиным – к Хафизову, с еще одним общим другом – к тому и другому и третьему. Чем более открыто, откровенно и цивилизованно происходила эта свальная дружба, тем больше ей нравилось. Но только со стороны мужчин. Сама она в присутствии соперниц бесилась, как янычар.
Зачем она впервые привела к нему Елену? Кого-то чем-то испытать, кого-то чем-то задеть? Испытание, во всяком случае, прошло неуспешно для нее.
До этого Елена попадалась на пути Хафизова дважды. В театральной студии, из которой произросли почти все персонажи этого фарса, она все время отбегала в сторону и возбужденно разбиралась с самым мускулистым, хотя и невысоким, и угрюмым из околотеатральных парней.
Страстная ранняя любовь вообще раздражает, когда разворачивается напоказ, да к тому же Елена в студии носила гладкую прическу и очки, придававшие ей слишком учительский, недостаточно проститутский вид.
Второй раз Хафизов узнал ее среди молодых специалисток своей конторы, смешливой стайкой пьющих газировку в компании удалых остроумных молодых специалистов. Она была одной из тех, кто мелькает перед тобой раз-другой на дню, в очереди во время обеда, на торжественном собрании, в коридоре, с кем невозможно познакомиться, потому что работаешь на другом этаже, в совсем неинтересном, немолодежном отделе, за чьей поплавковой попой возвращаешься с работы домой, пока сумеречная толкучая улица не разведет в разные стороны, потому что ты жалкий, трезвый, серьезный трус, обреченный вечно спать с нелюбимой подругой-женой.
Елена садилась в автобус через две остановки после него, с толстой, бойкой, модной крашенной в белое подругой, а выходила на остановку раньше и шла на работу в том самом голубом плаще, в котором потом бегала к нему, но здесь так ничего и не произошло, а потом она начала заметно беременеть и дурнеть, и Хафизов уволился.
Танька привела Елену совсем другой: по-школьному юной, фигуристой, луноликой, румяно-фарфоровой. Теперь она слыла не участницей любовных скандалов, а матерью и приличной женой, едва ли не впервые вышедшей в люди без бдительного мужа, но на вид была проститутственна именно настолько, чтобы на нее все время хотелось смотреть. В ней появилась притягательность красивой дешевки, о которой известно, что она вряд ли чересчур затаскана. Потом, когда
Хафизов окончательно зачумился любовью к ней, ему приходилось то и дело вздрагивать на улице от голубых пальто, алых шарфов, вязаных шапочек и рукавичек, в которых ходила не только она, но и половина двадцатилетних девушек города.
Во время прощания в дверях Хафизов пожал ее руку в алой, словно обмакнутой в артериальную кровь, рукавичке, и она тиснула его руку в ответ. Да, вот еще: когда они в тот вечер каким-то неизбежным чудом остались вдвоем на диване и стали разговаривать о чем-то благородном, посреди самых глупостей он как-то нелогично ее поцеловал, а после долгого, персикового поцелуя она протянула свое жеманное “прекрати” (прекратсии).
Но настоящая чума разразилась не сразу, а недели через две. На новогоднем вечере у Антошкиных он увидел Елену неожиданно
(ожиданно-ожиданно) для себя, хотя, конечно, надеялся на встречу, только и надеялся на нее. Елена была в коротком черном платье из льнущей материи, с глубоким вырезом на спине, в черных ажурных чулках, сквозь крупные ячеи которых просвечивало фарфоровое тело, вся такая солнечная, теплая, и виляла при ходьбе, как настоящая шлюха. Во время подготовки праздничного стола она вот эдак провиляла своей компактной попой по пути на кухню, Хафизов и Антошкин, так сказать, не сговариваясь, впили свои взгляды в это зрелище, она вдруг обернулась, поймала их взгляды, и все трое рассмеялись.
Во все время пира Хафизов, как бы для просмотра теле-шоу вооружившись очками, рассматривал Елену и так и сяк, и особенно снизу (вилка, знаете ли, завалилась), в месте змеиного переплетения ее ножек, превзошедших самые томительные ожидания. Удалось исполнить и несколько головокружительно-тесных, почти неподвижных танцев, продолжавшихся в виде статического объятия уже после окончания музыки. Во время этого столбового стояния Елена терлась об него животом.
Позднее, когда ее гулящий муж и его бойкая жена куда-то разбежались, он подловил Елену на кухне и прихватил по-настоящему, исцеловал весь рот до самого нёба, жаркие щеки, теплую шею и прохладные колени, истискал мягкие грудки, изгладил твердые ляжки и добрался до тугого бугорка, после чего их связь стал делом удобного случая. И уж под утро, когда все повалились и стали засыпать, они вновь оказались рядышком, он посмотрел в ее темно-серебряные глаза и сказал тихо, но разборчиво: “Елена, я люблю тебя, я тебя обожаю”.
Эти слова подействовали на него возбуждающе.
При этом ему показалось, что от двери отшатнулась чья-то фигура, и он почти готов был поручиться, что это был ее муж. Да, это был
Стаутман. И до самого конца всей этой чехарды у Хафизова не было твердой уверенности в том, что этот малый, такой агрессивный на вид, его не услышал.
ЯРОСТНЫЙ МУЖ
Много позднее, когда все улеглось и Хафизов перестал набирать номер Елены даже в пьяном виде, когда стало трудно вообразить, из-за чего разгорелся сыр-бор, он встретил Стаутмана на троллейбусной остановке, вернее, Стаутман встретил его, узнал и обрадовался как родному. Делить им больше было некого: с тех пор Хафизов пережил любови и покрепче, а Елена, вроде, стационарно жила с кем-то очередным, и уж во всяком случае – не со Стаутманом. В троллейбусе они разговорились. Стаутман, как все знакомые, счел необходимым сказать, что читал статейки Хафизова в газете и они ему очень нравятся (особенно такая-то, не менее паскудная, чем остальные), о себе же сообщил, что работает преподавателем в том самом институте, который закончил, и заодно лезет в районную политику, но и без его сообщений было заметно, что шалопай, терзавший жену ночными загулами, а родителей – выкрутасами с “колесами”, превратился в ответственного члена общества, то есть, как многие перебесившиеся карьеристы, загнал свою дурь с поверхности вовнутрь.
Во всяком случае, выглядел он довольным и здоровым, а не таким напряженным и хмурым, каким казался в качестве сторожа жениных прелестей. Можно было даже подумать, что он питает к Хафизову что-то вроде ностальгической нежности, как к существу, некогда бывшему физической надставкой его возлюбленной, впитавшему часть её драгоценных соков, его молодой любви. Казалось, еще чуть-чуть, и они станут обмениваться подробностями своих отношений с общей женщиной, а там, глядишь, махнут вместе делить кого-нибудь еще, но совместный путь занял всего две остановки, а когда пришло время выходить,
Стаутман нечаянно попал себе в больное место. Он спросил:
– Ты куда?
– К проститутке, – просто так ответил Хафизов, чтобы сказать что-нибудь лихое, и понял по мертвеющему лицу Стаутмана, что хватил не по той клавише. Как он мог забыть, что Елена тогда жила именно на этой остановке?
Елена была из тех женщин, что предпочитают излишнюю честность в отношениях с мужчинами, то есть, любят терзать возлюбленного не столько недомолвками, сколько излишними подробностями. Не сомневаюсь, что она многое рассказывала Стаутману, а пересказчицы, которых она усиленно провоцировала, радовали красивого мужа подруги намеками. Тем не менее, прямых доказательств измены не было.
На первых порах ее буквально палкой нельзя было прогнать домой.
Засидевшись в гостях, она звонила мужу и, при пособничестве хафизовской жены (ой, какая же я дрянь-девка), нахально отпрашивалась у Стаутмана на ночь, более того, располагалась спать рядом с Хафизовым на полу кухни, в то время как удобно ослепшая к происходящему жена, также по-дружески, укладывалась в комнате с
“ребятами”.
Однажды Елена, нарочно поссорившись с мужем, сбежала пьяная с какого-то общесемейного торжества, несла какую-то чепуху насчет готовности к жертвам, требовала ответных доказательств, громко смеялась, валилась на снег и, одним словом, вела себя тягостно даже для прохожих, так что можно было разозлиться, если бы не ее шалая красота и зудящая цель встречи. К счастью, она не стала больше пить, а он наоборот выпил принесенную ею бутылку вина, так что они более или менее сравнялись. Часов до одиннадцати вечера они провели в комнатке его друга, снятой под швейную мастерскую, на диване, заваленном рулонами, лоскутами, нитками, ножницами, лекалами и заготовками вещей. Она ходила по комнате в расстегнутой джинсовой курточке и просвечивающихся колготках, так что на всем виду были ее грудки с бледно-розовыми сосками – не маленькие и не большие, а как раз под ладонь, потом надвинулась, наткнулась на него, вышагнула одной ногой из чулка и, садясь ему на колени, спросила:
