Дмитрий Орехов - Будда из Бенареса
Достигнув священной рощи, Девадатта отдал слуге деньги, браслеты, серьги и перевязь с мечом, оставив себе только несколько монет. Придерживая поводья второго коня, слуга ускакал, и юноша остался один. Девадатте было не по себе. По дороге в Кошалу они остановились в Сарнатхе. Там он увидел странного отшельника, здоровенного парня, похожего на кузнеца, с глуповатым сонным лицом. Вокруг парня толпились любопытные, а он раз за разом протыкал себе шею толстой железной иглой. «Как тебе это удается?» — воскликнул Девадатта. «Не знаю, — пожал плечами парень. — Я могу проколоть себе язык, шею и грудь, но почему — не знаю». В окрестностях Айодхьи Девадатту неприятно поразили четверо шраманов. Совершенно голые, с искаженными лицами, перемазанные пеплом и сажей, они стояли у погребальных кострищ в причудливых позах, словно во время танца их поразила молния Индры. «Свага!» — изредка вскрикивал старший из них, меднобородый человеке трезубцем в одной руке и черепной костью в другой. «Свага! Свага!» — хриплыми голосами подхватывали другие. «А что, если Сиддхарта тоже заставляет своих учеников стоять голыми под палящим солнцем?» — подумал юноша, и у него неприятно заныло в груди.
Впереди на дорожке показался молодой отшельник, судя по длинной косице — из касты воинов, и Девадатта с облегчением отметил, что бедра шрамана обернуты дхоти, а его лицо не выглядит изможденным. Значит, Сиддхарта не требует, как Джина-Махавира, чтобы его ученики ходили нагими или терпели полуденный зной. Без удивления выслушав Девадатту, молодой отшельник провел его в дальний уголок рощи, где в тени манговых деревьев стояла одинокая хижина. Внутри хижины был полумрак, курились благовония, пол устилала циновка из редкого узорчатого бамбука. Сиддхарта, загадочный как раджа, сидел на циновке, и от кончиков его пальцев исходило голубоватое сияние. Когда Сиддхарта соединил руки в приветственном жесте, сияние усилилось.
Сердце Девадатты гулко билось. Этот человек, его двоюродный брат, превосходил его мудростью и телесным совершенством. Сиддхарта не только отличался прекрасной осанкой и благородными движениями рук, но и обладал магической силой. У него были очень черные, глубоко посаженные глаза; между бровей золотился пушок; ухоженные длинные волосы изящно, словно фазаний хвост, закручивались вправо. Робея и злясь на самого себя за эту робость, юноша спросил о крысе, ястребе и терновнике.
Сиддхарта улыбнулся.
— Ты беспокоишься о душе, воин из Бенареса. Но где находится душа Девадатты — в теле, в чувствах, в сознании?
Юноша припомнил разговоры с Амбапали.
— В том, и в другом, и в третьем.
— А тело постоянно или подвержено переменам?
— Подвержено переменам.
— Хорошо. А непостоянное приятно?
Девадатта снова подумал о танцовщице.
— Мучительно.
— А чувства? Сознание?
— Тоже непостоянны и мучительны.
— Тогда стоит ли говорить о том, что непостоянно, мучительно, подвержено переменам: «Это я, это моя душа»?
— Значит, души не существует?
— Некоторые говорят: отшельник Сиддхарта учит, что души не существует. Другие говорят: отшельник Сиддхарта учит, что душа существует. Но отшельник Сиддхарта не учит ни тому, ни другому. Он учит освобождению от страданий и избавлению от сансары.
Девадатте почему-то вспомнился случай из той давней поры, когда его, восьмилетнего, послали к ученому жрецу, чтобы он подготовился к обряду второго рождения. Мальчиков было несколько; всем обрили головы и помазали лбы пеплом сожженной в огне коровьей лепешки. Потом они расселись на земле, поджав под себя ноги, а брахман, толстый обрюзгший старик, стал разъяснять им обязанности рожденных дважды. Один из мальчиков, Бхим, щелкнул языком, и брахман выбранил его. Опасаясь, как бы тоже не произнести запрещенного звука, Девадатта сосредоточил на этом все силы, и рот его наполнился слюной. Ему пришлось проглотить ее, он громко щелкнул языком, и его наказали. Сейчас Девадатте казалось, что он снова готовится к обряду второго рождения. Наверное, всему виной было странное голубоватое сияние, исходившее от рук Сиддхарты.
— Я не понимаю тебя, — твердо сказал юноша.
— Мой путь, как и путь журавля в небе, труден для понимания. У меня уничтожены желания, я не привязан к пище и удовольствию; мой удел — освобождение.
— Носансара…
— Сансара — вечная подкладка жизни. Вверх и вниз, приводимая в движение валом сансары, поднимается и опускается бадья, а мы, совершенствуясь путем страданий, предписываемых нам кармой, то освобождаемся от материи, то вновь в нее погружаемся. Отшельник Сиддхарта учит не о сансаре, а о том, как от нее избавиться.
— А кто-нибудь учит о сансаре?
Царевич-шраман снисходительно улыбнулся.
— В этом мире благородных учителей мало, как мало и настоящих колесничих — большинство просто держит вожжи, — объяснил он. — Чаще всего учителя говорят о том, что человеку вовсе не нужно знать; их учения подобны цветкам с приятной окраской, но лишенным аромата. Я же учу только освобождению от желаний.
— Но ведь желания бывают разные?
— Желания — это только желания. И пока они управляют нами, ум наш на привязи и подобен теленку, сосущему молоко матери.
Девадатта почувствовал, что голова у него идет кругом.
— Первое время тебе будет трудно, но ты привыкнешь, — заметил Сиддхарта. — Я скажу Кашьяпе из Урувеллы, чтобы он помог тебе освоиться.
2Кашьяпа из Урувеллы, тщедушный пожилой шраман с голым черепом и волосатой грудью, был магом-огнепоклонником, обращенным Сиддхартой на берегах реки Найранджаны. Голос у Кашьяпы был вкрадчивым, взгляд — пронзительным. Он родился в низкой касте ловцов рыбы, но выдавал себя за брахмана.
В первый же день Кашьяпа объяснил Девадатте правила общины: ученикам Сиддхарты не разрешалось держать соль в роге, есть мясо животных, забитых мясником, пить молоко, которое прокисло, но еще не створожилось, начинать дневную трапезу, если тень не прошла с полуденного времени расстояние, равное двум пальцам, а главное — даже случайно касаться женщины. Девадатта сразу возненавидел этого злобного и мелочного старика.
В Джетаване никто не удерживал учеников, если они хотели оставить рощу. Однако на тех, кто провел здесь меньше полугода и все же уходил, смотрели с легким презрением. Девадатта помнил о Амбапали и словах отца. Он знал, что не может вернуться.
С каждым днем он все сильнее скучал по хорошей еде, по дому, где его никто не будил с первыми лучами солнца, по запаху слоновника, по улицам Бенареса, по разливу Ганга, по разговорам с отцом. Роща казалась ему темницей, куда он попал по глупому недоразумению.
Хуже всего было то, что Кашьяпа из Урувеллы непонятным и колдовским образом вытягивал из него самые сокровенные признания. К счастью, старик придерживался хронологического принципа, выведывая, какие проступки Девадатта совершил начиная с той поры, когда дитя расхаживает нагим. В этом было мало приятного, но юноша дрожал от одной мысли о том, что однажды Кашьяпа заставит его рассказать о танцовщице.
Каждую ночь, засыпая, Девадатта думал о ней. Однажды ему приснилось, что Амбапали сама приходит к нему — пронзенная жгучей болью внизу живота, с пересохшим ртом, мягкая, ласковая, покорная. Он встал и начал прогуливаться по дорожке. Он был взволнован, и даже привычное чувство голода отступило. Луна сияла в небе как начищенная до блеска кшатрийская чакра; в ее неярком свете пальмы отбрасывали благородные длинные тени, а звездное небо над головой Девадатты было темно-синим, как спина коровы Камадхену, исполняющей желания. В воздухе стоял густой аромат олеандров и камфары.
«О боги, — шептал Девадатта, — сделайте так, чтобы Амбапали бродила без меня как человек, потерявший воду. Сделайте так, чтобы, когда я вернулся, она сама приползла ко мне».
Внезапно на дорожке показался Кашьяпа. Он обругал юношу, назвав его «обжорой, который, лежа, вертится, как боров, перекормленный зерном», и велел ему спать.
Нет, Девадатте не нравилось в роще. И если бы ему тогда сказали, что вскоре он сам захочет обучаться шраманской науке, он бы ни за что не поверил.
3— А когда ты впервые ощутил себя мужчиной? — спросил Кашьяпа.
— Не помню.
Они сидели в тени тридцатилетней финиковой пальмы, Девадатта — на корточках перед стволом, Кашьяпа — по-паучьи скрестив ноги, прислонившись к пальме спиной. Когда тень отползала в сторону, они пересаживались. Девадатте приходилось двигаться чаще.
— Нерадивых и своевольных здесь не терпят, мой милый. Так ты будешь говорить или нет?
— Что говорить?
— Я спрашиваю, когда ты почувствовал мужскую силу.
Девадатта сморщил лоб.
— Точно не знаю, — сказал он. — Наверное, когда убил гуся…
