Макс Гурин - Новые праздники
Долго ещё я чувствовал себя полной тряпкой и дерьмом. И только начав делать с Сережей ремонты, за что я ему от всей души охуительно благодарен, я постепенно научился так охуительно терпеть, ждать, переносить физические нагрузки и при необходимости совершенно убивать в себе все мысли о своем месте в этом мире, ибо с этими мыслями абсолютно невозможно спокойно работать, чем бы ты ни занимался (верьте мне, это так!), что, блядь, бля буду, мало таких во все-таки родной для меня писательской и музыкальной среде. Спасибо тебе, Серега, а то бы так и остался ещё большим я мудаком, чем ты меня до сих пор считаешь.
Вы не представляете, какой это непередаваемый кайф, — монотонно делать какую-то хуйню, видеть, как много ещё предстоит сделать, и кажется, что это невозможно, но вместе с тем нет никаких сомнений, что все это будет сделано, потому что это просто НАДО сделать и хули, блядь, — невпервой!
И никаких мыслей. Только спокойная работа, хотя, конечно, мы всегда с Сережей много пиздели, но это только потому, что нам было что друг другу сказать. Да что я все это описываю!? Все это тысячу раз написано-переписано в совковых социально реальных романах о первых пятилетках, о Комсомольске-на-Амуре, о строительстве метрополитена и т. д. Только вот, разве что, я, в отличие от многих, знаю, что все, что там написано — чистая правда. Это вам, блядь, не авангард и не музычка странненькая! Не постмодернизм какой-нибудь! Это, блядь, наша взрослая рабочая правда! Это вам, блядь, не стишки кропать! Это вам, блядь, не холсты кисточками мазюкать!
Я, конечно, отчасти иронизировал в предыдущем абзаце, но, ей-богу, довольна значительная доля правды во всём этом есть. И, честное слово, я очень благодарен Сереже за то, что именно он научил меня трудиться. Он, наверно, и сам уж не рад, ибо ныне совершенно охуевает от моей настойчивости в записи моих попсовых девичьих песен. Что ж, пожинай плоды! Было у тебя, Серега, время разбрасывать камни, а теперь приходится собирать! Как говорит Кузьмин, никто не уйдет обделенным! Спасибо тебе!
Так вота. В период нашего первого, но не последнего ремонта, мне случилось пережить околоромантический катаклизм. В моей жизни наконец-то появилась первая женщина, которую лишил девственности не я. Когда я в первый раз трахнул ее, что по идиотскому совпадению произошло в новогоднюю ночь 1995-го года, я просто-таки охуел от того, насколько, оказывается, все может быть легко и бесшабашно прикольно. Подумать смешно, что до этого момента я успел побывать дважды женат и оба раза на девственницах! Нет, решительное НЕТ девственной плеве во всех ее проявлениях! Я вообще всей душой за ритуальную хирургическую дефлорацию, ибо целка — это такая жуткая штука, от которой только пустые хлопоты и неоправданно философическая поебень в голову лезет. По крайней мере, в мою голову лезла.
Однако все не так просто, потому что эта девица, которую я так счастливо поебал в Новый год, сама того искренне не желая, так мне почему-то взъебала мозги, что я на какое-то время искренне захотел со своими гениталиями совершить что-нибудь непоправимое. Наиболее интересной мне показалась идея нейтрализации, чтобы уж точно от такого пидараза, как я, никто больше не родился.
Не помню, что мне помешало воплотить это решение в жизнь. Очевидно нехватка времени, ибо я был занят ремонтом, а когда он окончился, у меня появились уже другие идеи. Я уже нашел себе тогда очередное глобальное дело: писать роман «Псевдо», который по замыслу автора должен был изменить мир. Полный бред! И ведь мне уже было тогда двадцать два года! Должен был ведь уже соображать, что всем все по хую, хоть на Спасской башне повесься!
Кстати, о женщинах. Все-таки, сколь ни грустно, но, наверно, самой охуительной женщиной в моей жизни была не Мила и не Имярек, но Мила-2, с которой я учился в незапамятные времена на одном курсе в Пединституте, и которую я не любил ни одной секунды за весь наш внезапный двух- или трехнедельный роман. Надеюсь, как и она меня.
Понимаете ли (Впрочем, вам ли не понимать! Это же только я один такой мудак, охуевший от своих постоянных поисков вечной любви), есть какой-то особенный и удивительно человечный кайф в том, когда два человека, абсолютно не упавшие друг другу на хуй и совершенно чужие как по жизни, так и по загробному будущему, ебут друг дружку целые ночи напролет, а поспав пару часов ебутся опять, получая при этом огромное удовольствие и не говоря ни одного слова любви.
Это чудо, что такое! В этих отношениях есть такое безграничное бескорыстие в желании доставить другому радость, какого нам никогда не найти в самой четырежды вечной любви, без которой, впрочем, нет возможности жить, и, имея которую, нам совершенно насрать на только что воспетое мной сексуальное бескорыстие. Хуй нас поймет, человекообразных уёбищ.
Но я благодарен этой удивительной женщине так же, как я благодарен Сереже, который меня научил работать. Я всегда вспоминаю о ней с чувством глубочайшей признательности, потому что у меня никогда до нее не было и не будет больше таких естественных и таких чистых отношений с женщиной. Кроме прочего, я время от времени хотел ее ещё на первом курсе, но мы тогда с ней были маленькие: я уже был женат на Миле-1, а она тоже вот-вот должна была выйти замуж, но все те пять лет прошедшие с первого нашего студенческого знакомства до тех пор, пока мы не легли с ней в постель, в моей памяти изредка оживало воспоминание о первом прикосновении друг к другу, когда мы, новоиспеченные студенты, поехали с ней за какими-то книжками, которые нам насоветовали купить эти ублюдки-преподаватели, и я, как это принято у воспитанных юношей, подал ей руку при выходе из троллейбуса, каковой рукой, как это принято у воспитанных девушек, она была вынуждена воспользоваться.
XIX
Во всём этом, наверное, кроется ещё одно моё пожизненное проклятие. Я не умею ничего забывать. Всё живо во мне такой, блядь, жизнью, как будто время — это не более, чем абстракция. Вот оживил в себе воспоминания о Миле-2, и сразу смертельно захотелось все повторить. Сразу начали вспоминаться замечательные подробности. Какая, например, у нее была замечательная «картавинка» в речи, и какая она вся была удивительно громкая и раскованная девочка. Ебать меня в голову!
Ёбаный совнарком, мне ведь, оказывается, есть чего вспомнить! Что ж я ною-то все время!
XX
Я предлагаю вам плавно вернуться к нашей основной теме и от нашего первого ремонта с Сережей перейти аккурат к последнему, с которого, собственно, мы и начали.
А ремонт этот длился целых три месяца и благодаря ему я и купил себе тот самый компьютер, который, как вы понимаете, ещё больше, чем любая бумага, стерпит, чем он, компьютер, который я назвал «Любимая», и занят в данный момент. У меня, блядь, получается прямо не компьютер, а какой-то, блядь, страстотерпец!
Поначалу мы с Сережей молчали, ибо оба переживали смерть Другого Оркестра, просуществовашего все-таки без малого четыре года, время от времени выплескивая друг на друга неудерживающиеся в скромных черепных коробках эмоции. Суть этих всплесков, конечно же, состояла в том, что Сережа говорил, что я — говно, а я, что — он. Поэтому мы больше молчали.
Я, конечно, не получал особого удовольствия от совместной работы с Сережей, как, я полагаю, также и он. Но должен сказать, что именно потому, что жизнь вынудила нас работать бок о бок в такой драматический период, мы и остались друзьями, и даже стали друг другу гораздо ближе, чем когда вместе играли. Хоть это и был более чем постепенный процесс.
Однако четыре года, проведенные фактически в режиме семьи нового типа, давали о себе знать, что проявлялось в патологической невозможности бороться с тем, что любая более-менее прикольная мысль на какую бы то ни было тему автоматически распахивала наши рты и стремительно превращалась в слова. Только к концу этих наших вдохновенных словесных эякуляций мы вспоминали о глубине нанесенной друг другу травмы, и интонация как бы садилась. Опять воцарялось молчание, прерываемое только общением по текущей работе.
Но все, блядь, конечно взяло свое! И уже через пару недель мы вдохновенно обсуждали каждую нотку, звучащую на «Русском радио», которое мы оба в то время предпочитали всем остальным.
Только что введенная мною тема «Русского» и вообще любого другого попсового радио по моим планам ещё более должна приблизить нас к пониманию сути произошедшей со мной, да и со всеми нами, трагической или счастливой (пока непонятно), но несомненно серьезной перемены.
(Завтра я поеду на дачу к Катечке Живовой, потому что я опять-таки сказочно заебался. Я не могу больше записывать эти свои попсовые девичьи песни, но не могу позволить себе их не записать!
Таким образом, завтра я поеду на дачу к Катечке Живовой и возьму с собой «Героя нашего времени» Лермонтова. Наперед, со всей патологической невозможностью иного исхода, знаю, что я скажу после перечтения этого романа. Я скажу: «О, учитель! Впрочем, не ты один!»
