Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2012)
— Какие задания? Я просто хочу подумать о чём-нибудь хорошем, когда осень, когда тоска, стены эти вокруг гнилые, вонь повсюду!
— Не нравится — чего тогда тут сидишь?
— Сама не знаю. Дура потому что.
— Езжай в свой Лондон. Не знаю… Езжай. Там веселее. Мне надо подумать. Не знаю! Не знаю! Ничего не понимаю, ничего!!!
Степан выскочил из-за стола, убежал в сад.
Катя уехала. Ночью Степан стоял на крыльце, курил найденные на кухне папиросы и смотрел на жёлтый месяц. Папиросы хоть и выдохлись, но сохранили достаточно крепости, чтобы у некурящего закружилась голова после первой же затяжки.
Почему вдруг люди стали доносить, арестовывать, казнить? Как? Зачем? Натерпелись? Захотелось побуянить? Истины вековые осточертели? Хотел бы он на кого-нибудь донести, кого-нибудь казнить? Одноклассника, который однажды побил его при девчонках, выкрутил руку, и он не смог сопротивляться. Плакал. А все смотрели. Потом помирились, но если бы шанс выдался… Сантехника, установившего бракованный кран, соседей залило, пришлось оплачивать ремонт. Ну и этих, конечно, палачей. И вишенки сладкие из банки ложечкой вылавливать.
Почему сильные герои войн, бесстрашные солдаты, расписывались в самых нелепых грехах? Их застали врасплох. Они — обласканные государством, орденоносцы, хозяева красивых квартир, дач, передовики, партийцы — загордились. Поверили в правила. А если во что-то веришь, тебя можно сломать. Веришь в героизм, значит, выдержишь пытки. Но не выдержишь унижений. Такому можно все ногти повыдергать, все зубы повыбивать — и он устоит, но достаточно поставить его на колени и нассать в лицо — всё, наш окровавленный гордец сломлен. Выдерживаешь и пытки и унижения, но узнав, что жена тебя оговорила, а сын попросил расстрелять папу как врага, сдаёшься. Вера в справедливость, благородство, в честь подкашивает. Любовь предаёт. Надежда лишает сил. Все предадут — жена, дети, собака, домработница. Только пустота не предаст, только на отсутствие смысла можно положиться.
А подписал бы он абсурдные показания? Признался бы в бредовых, несовершённых деяниях? Шпион английской, японской, германской, американской разведок. Замышлял убийство товарища Сталина. Планировал покушения на маршалов, героев, балерин. Минировал заводы и электростанции. Подсыпал яд в комбикорм и воду, разрушал плотины, поджигал лес…
Степан стал есть один чёрный хлеб, одевался только в гимнастёрку и бриджи, обуви никакой, кроме сапог. Он стал пить водку. Целыми днями разбирал вещи, документы, книги, фотографии.
Вот дед с бабушкой и с мальчиком в матроске. Маленький отец. Вот они на фоне озера. Или пруда. Вот отец в выпускном классе. Вот он студент в пиджаке и рубашке с отложным воротничком, “на картошке” в болоньевом плаще и кепке.
Орден Ленина так и не нашёлся.
Приснилась огромная цветная фотография, водопад желтеющей листвы, сбегающий с берёз. Размытые фигуры на скамейке. Лиц не разобрать, но он знает, это мама и бабушка. Мама положила голову бабушке на колени. Стал вглядываться и увидел задумчивого отца в благообразной шляпе, увидел другую бабушку, каких-то мужчин и женщин в пиджаках, платьях, крестьянских зипунах, в лаптях. Бабы в косынках, мужики в шапках. Все предки Степана, бородатые и бритые, пышнотелые и иссохшие, умещались на скамейке.
Степан читал всё новые и новые страницы о тюрьмах, рассказы о лагерях. Перечитывал абсурдные обвинения, вглядывался в неразборчивые строчки признаний. Пытал дед кого-нибудь или нет? Мучил? Истязал?
Степан снял урну с буфета. Потряс.
— Гасил окурки о тела?
Приложил ухо к урне.
— Сапогами пинал? Пистолетом бил? Да или нет?
Подержал сосуд в руках и швырнул в угол комнаты. Жесть глухо звякнула, откатилась и притихла. Да или нет, да или нет, да?! Вопрос свербел в голове, жужжал, скрёбся, колотил в дверь и окна, горбился под полом, топотал по потолку, сотрясал стены.
Модем барахлил, связь то и дело рвалась. Планшетник завис. Степан тыкал пальцем. Никакого отклика. Ударил ладонью. Тщетно. Грохнул о пол. Всю силу вложил. С удовольствием. Корпус разбился, мелкие чёрные осколки разлетелись.
— Ах ты сука! — Степан пнул погасший гаджет сапогом. — Издеваешься надо мной?! Сука!
Растоптал жидкокристаллические останки. Попытался закурить. Пальцы дрожали. Долго не мог высечь огонь из зажигалки. Когда втянул дым, голова закружилась. Затуманилась. Сознание отлетело и вернулось.
А ведь у него были принципы. У Степана Васильевича. У настоящего Степана Васильевича. Мать брякнула: “Сталин преступник”, — всё, она больше для него не существовала. Это называется убеждения. Идеалы. Вера. А он, Степан, Миша, во что он верит? Какие у него идеалы? За какие слова он мог бы вычеркнуть из жизни беременную невестку?
Нет у него идеалов. “Не знаю! Не знаю!” — вот что он орал Кате. Вот чем вышвырнул её вон. Не знаю… Нацепил чужие тряпки, а веры не обрёл. Ни перед кем не благоговеет, никого не уважает беспрекословно. Ни на кого не молится. Всё ставит под сомнение, над всем подтрунивает, посмеивается. Усишки нотариуса ему не по нраву, чекисты ему не угодили, крепышей на рыбалке презирает. А сам он кто? За что готов на смерть? За правду? Какая правда… Истина? Истины нет. За терпимость, толерантность, демократические выборы, свободу слова, свободу вероисповедания?.. После двух-трёх ночей допросов у дедушки родного любой отказ бы подписал. Да просто после суток в одиночке с сально блестящими стенами цвета гороха, с парашей на пьедестале-мавзолее под самым потолком, с откидными железными нарами, убранными на день, сдался бы. Ужас бессилия, раздавленности, забытости всеми, ужас запертости в микроскопическом соте, затерянном в огромном, бесконечном пространстве, ужас подвластности справился бы сам. Никаких побоев не надо, достаточно его собственного, живущего в нём страха.
Часы надменно тикали. Свет осенил разум Степана. Он глубоко затянулся и всадил окурок себе в кадык.
Крик заглушил шипение.
Отбросил погасший окурок, схватил полиэтиленовый пакет. На голову. Затянул ручки на шее.
Кислород кончился быстро. Рот конвульсивно хватал остатки воздуха, затягивал полиэтилен. Степан почувствовал, как что-то придавливает его, гнёт к полу. Судороги. Вот и всё…
Руки сами сорвали пакет. Проклятые руки.
Степан схватил топор. Хлопнул левую ладонь о стол. Занёс топор. И обухом по пальцам.
Волоча боль вместо левой руки, Степан бросился в сарай. Стащил с перекладины верёвку, обвязал газовую плиту, перекинул через перекладину. Налегая всем телом, потянул. Балка скрипела, прогибаясь. Верёвка врезалась в плечо, в ладонь. Плита поднялась в воздух.
Выше.
Выше.
Свободный конец верёвки обвязал вокруг ствола сливы, росшей напротив сарайной двери. Плита висела в воздухе под самой перекладиной.
Степан поджёг пачку старых газет прямо на земляном полу сарая. Снял сапоги. Ступил босыми ногами на холодный грунт. Без сапог он сразу почувствовал себя безропотным, подвластным. Помогая зубами, стянул себе запястья другой верёвкой. Переступил через связанные руки, оставил их за спиной. Сворачивая голову через плечо, с огромным трудом привязал сам себя к верёвке, натянутой между сливой и висящей плитой. Пальцами ноги ухватил тонкую, специально заготовленную лучину и поднёс к натянутой верёвке.
Степан видел, как синтетические волокна лопаются, скручиваются. Видел всё крупно. Как в микроскоп. Очки он потерял в суматохе, но дальнозоркие глаза справлялись и без очков. Последняя нить лопнула, плита рухнула, Степана вздёрнуло.
Степану будто оторвало руки. Самодельная дыба крутанула плечи. В плечах оборвалось. Показалось, кожа лопнула, жилы лопнули. Он висел, касаясь земли кончиками пальцев ног. Плакал от дыма и боли.
— Простите меня, простите за моего деда, за его дела. Простите унижения, переполненные камеры, бараки, слёзы!.. Как больно, больно-о-о, простите!..
Степан выплакался, раскаяние иссякло. Осознал реальность. Он, бывший Миша Глушецкий, а ныне Степан Свет, пойдя на поводу у своей впечатлительной натуры, подвесил сам себя в сарае для граблей и лопат. Никто не знает, что с ним случилось. Никто не поможет.
Вечерело. Костёр давно потух. Температура стала падать. Ночью ударит мороз.
Плечи горели, плечи дёргало, в плечах стреляло. Адова вязальщица сматывает его жилы в клубок. Занемевшей ногой Степан нащупал плиту позади себя. Опёрся о ручку духовки. Подскочил. Боль в вывихнутых плечах сбила с плиты. Его замутило от боли. Едва не потерял сознание. Боль окутала Степана плотным саваном. Снова попятился, пытаясь залезть на плиту. Тщетно. Боли стало так много, что она перестала существовать. Ничего не осталось, кроме боли. А значит, и её самой не стало. Боль пропала, но выбраться Степан не мог.
