Тахар Бенджеллун - Священная ночь
Мысли мои прояснились. Не могу сказать, что решение мое было принято, однако я знала, что после смерти отца все брошу и уйду. Оставлю все сестрам, навсегда покинув и этот дом, и это семейство. Со смертью отца что-то должно было кончиться. Ему надлежало унести с собой в могилу и образ созданного им чудовища.
После похорон я чувствовала себя потерянной. В течение нескольких дней не ведала ни где нахожусь, ни с кем я. Я уже рассказала вам об одном приключении, которое обещало быть чудесным, а кончилось страхом и блужданиями.
Однажды ночью я все-таки вернулась в дом. Я проникла туда через террасу соседей. Сестры возвратились. Разодетые, намалеванные и увешанные материнскими драгоценностями, они смеялись и резвились вместе с другими женщинами квартала. Погребение и траур стали для них освобождением и торжеством. Отчасти я их понимала.
Обманутые, ущемленные девушки, которых долгое время держали в стороне от жизни, вырвались теперь на свободу. Вот они и безумствовали, дав себе волю, которой до тех пор были лишены. В доме всюду горел свет. На старый патефон то и дело ставили пластинки. Праздник был в полном разгаре. Не хватало только мужчин, чтобы полностью удовлетворить их желания. Я невольно улыбнулась; впрочем, меня это уже не касалось, я была здесь чужой. Потихоньку отворив дверь своей комнаты, я взяла кое-что из вещей, сложила их в мешок и ушла через террасу.
Набросив на плечи джеллабу, а на голову платок — волосы у меня к тому времени уже отросли, — я отправилась ночью на кладбище. Опасаясь, как бы меня не заметил сторож, я перебралась через невысокую ограду и пошла на могилу отца.
Ночь стояла тихая и ясная. Это было в канун Ида[11]. Все небо усыпали звезды. Земля на могиле еще не затвердела. Торопливо, но с усердием я стала разгребать ее руками. Надо было не потревожить усопшего и не привлечь внимания сторожа или какого-нибудь осквернителя могил. Увидев кусок белого савана, я осторожно стряхнула с него пальцами землю. Тело было ледяным. Покров намок во влажной земле. Я вздрогнула. Но не от холода. Скорее от страха или опасения. Остановившись на мгновение, я взглянула на голову усопшего. Мне почудилось, будто белая ткань колышется на уровне ноздрей. Неужели он все еще дышит или мне это только померещилось? Я поспешно вытащила из мешка почти все свое достояние: мужскую рубашку, брюки, свидетельство о рождении, фотографию, запечатлевшую церемонию обрезания, удостоверение личности, свидетельство о браке с несчастной Фатимой, лекарства отца, которые я силой заставляла принимать его, носки, ботинки, связку ключей, ремень, коробку с нюхательным табаком, пачку писем, книгу записей, кольцо, носовой платок, разбитые часы, лампочку, огарок свечи…
Я уже собралась было снова засыпать могилу и присела на корточки, чтобы получше уложить вещи, и в этот самый момент почувствовала боль. Что-то сжимало мне грудную клетку. И в самом деле, грудь мою все еще стягивала повязка, делавшая ее незаметной и мешавшая ей расти. В ярости сбросила я эту скрытую маску, состоявшую из нескольких метров белой материи. Размотав ее, я накинула широкую полосу ткани на шею усопшего. Затем хорошенько натянула и сделала петлю. Я трудилась, не жалея сил, пытаясь таким путем сбросить с себя груз прежней жизни, сотканной из притворства и лжи. Руками и ногами я сгребла все вещи на тело покойного, несколько раз нечаянно его толкнув. Потом засыпала землей. Теперь могила выглядела иначе. Стала гораздо больше. Придавив ее тяжелыми камнями, я на мгновение застыла, но не для того, чтобы помолиться или испросить у Всевышнего милосердное прощение этому несчастному человеку, а для того, чтобы насладиться вольным воздухом, которым дышала. И сказала что-то вроде этого: «Вот оно, избавление!» Или же: «Прощай, надуманная слава, у нас с тобой целая жизнь впереди, омытая, чистейшая, не оскверненная ничем душа, и пускай слово будет старое, зато тело — новое!»
Ласкающий спину кинжал
В ту пламенную, темную ночь я исчезла. И не оставила за собой во мраке никаких следов. Я покинула город, обойдя его стороной. Предпочла миновать окрестности, не тревожа мирный сон добрых людей. Сама я не принадлежала к их числу, более того, я была неукротимой возмутительницей спокойствия, несущей с собой волнение и смуту.
Той ночью, вдыхая доносившийся из садов запах жасмина и диких роз, я чувствовала себя счастливой. Я наслаждалась благоухающим ароматом и шагала, нисколько не заботясь о том, куда иду. Решив двинуться навстречу собственной судьбе, не страшась ее, я пребывала в полном согласии с собой. Я даже не обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на родимый край. Я все там похоронила: и отца, и свои вещи в одной могиле, мать в марабуте с ведущей в ад дверью, сестер в доме, который в конце концов обрушится и погребет их навеки. Что же касается моих дядьев и теток, то они для меня попросту не существовали, а с этой ночи и я перестану для них существовать, я исчезну, и они никогда не отыщут меня.
Я шла по бездорожью. А устав, ложилась спать под каким-нибудь деревом. И спала без боязни, ни о чем не тревожась. Я сворачивалась калачиком, и сладостное оцепенение постепенно овладевало моим телом. Редко сон мой бывал таким глубоким и крепким. Я не могла надивиться той легкости и ощущению неизбывного счастья, что снизошли на меня, и непривычно радостному отдохновению утомленного тела. Говорю так потому, что обычно спала плохо. Большую часть ночи мне случалось торговаться с ней, выпрашивая хоть малую толику покоя, но покой я обретала лишь с восходом солнца. И падала, измученная бессонницей и усталостью. А тут я ничего не боялась. Меня ничто не связывало, у меня не было пристанища, вообще ничего. И рассудок мой не обременяли бесконечные вопросы и множество дел, которым несть числа. Так, стало быть, полная свобода? Нет, пока еще нет. Однако уже сам факт моего отречения от всего и решение уйти с твердым намерением не возвращаться более, бесповоротно порвать с прошлым, уничтожить его следы — все это освобождало мой разум от страха. Я решила предать забвению прошлое, растворить его в своем беспамятстве и не испытывала от этого ни сожалений, ни угрызений совести. Я уповала на новое рождение, надеясь сбросить старую кожу и сменить ее на чистую, непорочную.
Сон мой под открытым небом уже не населяли странные кошмарные видения. То был прозрачный, безмятежный сон, напоминавший гладкую поверхность спокойного моря или снежное пространство, ровное, без конца и края. Вначале я думала, что обязана этим физической усталости. Но потом поняла, что то был сон первых мгновений жизни.
Временами, особенно днем, на меня накатывала горячая волна тревоги. Но длилось это обычно недолго. Горло мое сжималось, я останавливалась, затем понемногу успокаивалась, и все прояснялось у меня в голове. Должно быть, то были всплески прошлого, еще такого недавнего, — стоило только руку протянуть или оглянуться назад. К тому же меня, наверно, угнетало одиночество. Я выбирала пустынные дороги. Ела что придется и пила много воды.
Всякий раз, проходя мимо какой-нибудь лачуги или фермы, я просила воды. Меня принимали за нищенку и давали еще хлеба и фруктов. Когда же я вынимала деньги, чтобы расплатиться, люди отказывались их брать. В глазах у них светилась жалость, смешанная с беспокойством. Я не задерживалась и тут же уходила, не дожидаясь расспросов. Мне бы и хотелось поговорить, только я не знала, что сказать. Все равно никто бы не смог ничего понять. А стоит ли затевать разговор, чтобы побеседовать о погоде? Между тем как-то после полудня, когда я вышла из маленькой деревушки, за мной увязался мужчина.
— Сестрица, а сестрица, куда это ты идешь совсем одна? — спросил он насмешливо.
Я улыбнулась и продолжала шагать, не оборачиваясь.
— А понимаешь ли ты, сестрица, куда вступаешь? Так вот, сестрица вступает в густой лес, где кабаны ждут не дождутся ночи, чтобы сожрать свою добычу. У кабанов этих бронзовые когти… зубы, выточенные из слоновой кости, а ноздри извергают пламя…
Дрожь пробежала по моему телу… Но меня не испугал этот сладкоречивый мужчина. Я не раз слышала разговоры о насилиях в лесу. Однако вовсе не собиралась бежать и даже сопротивляться, если мужчина вдруг обернется кабаном. Причиной тому было не безразличие. Скорее уж любопытство. Мужчина, лица которого я не видела, просто будил во мне физические ощущения одними словами.
Я прибавила шаг. Нас разделяло всего несколько метров. Мне было слышно, как он бормочет что-то, похожее на молитву. Теперь уже не было речи о хищнике, рвущем тело юной девушки, речь шла об Аллахе и его Пророке. Мужчина твердил что-то вроде заклинания:
— Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Да ниспошлет Аллах свое благословение последнему из Пророков, учителю нашему Мухаммеду, и семейству его, и всем его сотоварищам. Во имя Аллаха! Хвала Всевышнему, повелевшему, чтобы величайшее блаженство для мужчины таило в себе горячее чрево женщины. Хвала Аллаху, поставившему на моем пути это созревшее, как плод, тело, подстегивающее мое желание. То знак его благоволения, доброты и милосердия. Хвала Аллаху, хвала и тебе, сестра моя, ты идешь впереди, дабы я мог наслаждаться твоим ароматом, угадывать линию твоей груди и бедер, дабы воображению моему грезились твои глаза и волосы. О сестра моя, ступай вон к тому кустарнику, он станет пристанищем для наших изголодавшихся тел. Не оборачивайся. Я жажду твоей любви, сестра, незнакомка, ниспосланная судьбой, дабы восславить величие Аллаха пред мужчиной и женщиной, которые должны соединиться с наступлением ночи. Я благословляю Аллаха. Я раб его. И твой раб тоже; не останавливайся, солнце медленно клонится к закату, а вместе с ним разлетается на куски и моя гордость. Во имя Аллаха милостивого…
