Евгений Жук - Время в тумане
Откричав, она остановилась и скрестила руки на груди. На четырех пальцах правой руки ее была наколка. По буквочке на пальце. «Зина», — прочитал Гришуха.
— Ну, все, — сказала женщина. — Чтоб через минуту духу вашего здесь не было. Помо-о-щнички. Водку пить вы нашим мужикам помощники.
Ухватив белье, она пошла из гостиной.
— Но как же так? — шагнул за ней Гришуха.
— Погоди ты, — остановил его досадливым шепотом Барабанчук. — Тянешь тут Мыню за пупыню, как говаривал мой дядя. Молчи! И так все объяснил… Зинаида, — громко сказал он. Спина у женщины вздрогнула.
— Зинаида, — надбавил тону Баранчук. — Извините меня, но вы нас не за тех приняли. Да я с той поры, как крещен был, близко к вину не стоял. А насчет пьяных мужиков вы верно заметили. — Барабанчук легонько отодвинул мешавшего Гришуху и пошел за женщиной. — Не знаю, как ваше отчество, Зинаида, — услышал Гришуха из коридора, — нам надо объясниться…
Некоторое время из дальней комнаты слышалась резкая речь женщины, Барабанчук лишь изредка вставлял слово. Но постепенно он говорил все больше, все тише и невнятней, а минут через десять послышался смех женщины, и в гостиную вошел Барабанчук со стопкой белья.
— Учись, начальник, — сказал он. — Все опять вери вэл…
Когда заправили постели и Гришуха, умывшись, стал раздеваться, Барабанчук достал бутылку вина, подбросил ее, поймал и сказал, улыбаясь:
— Ну, что, вмажем по 166 и 6 десятых граммов, как говаривал мой дядя?
— Нет, — сказал Гришуха. — Не хочется.
— Интеллигенция не желает. Ну, а ты, деревня?
— Не буду, — ответил Бокарев. Он уже лежал в постели.
— Как знаете, — сказал Барабанчук. — А я вмажу. Теперь уже без десятых… Отчество у нее, между прочим, Сергеевна, — добавил он, открывая бутылку.
7В понедельник с утра погода установилась: засинело небо, засверкали снега.
В одной лишь шапке, жмурясь, бежал Гришуха по тропинке, соединяющей школу и туалет. Тропка сплошь была изрисована узорами, будто кто-то веселый и рассеянный поливал здесь чаем крепчайшей заварки.
Вдруг он остановился. У торца школы, куда доходила дорога, проскобленная елозившим по Южному скрепером, стоял «газик»…
Приехавший агроном был одних лет с Гришухой, строен, в ловко скроенном и аккуратно сшитом полушубке. На ногах — унты, в руках приношенный, но еще совсем добротный портфель. Лицо загадочно прикрыто модными очками.
Усевшись на краешек крайней кровати (стульев в учительской, служившей чем-то вроде зала заседаний, не было), агроном оглядел замусоренный пол, но ничего не сказал и щелкнул портфелем. Четко и неторопливо рассчитал одну из бригад, отработавшую свое, оставшимся объяснил, где их участки, а когда окружавшее его кольцо распалось, встал, смахнул что-то на полушубке и, не торопясь же, пошел к выходу…
Не дослушав метнувшегося к нему Гришуху, досадливо покривился:
— Опять за рыбу деньги. Я же звонил в город и просил людей не присылать — нет у меня лишних участков.
— Как нету? — сказал Гришуха. — А когда будут?
— Пока не знаю. Это зависит от управления лесного хозяйства.
— Как же так? — сказал Гришуха. — Мы ехали, ехали и вот…
— Сочувствую, — агроном поправил очки. — Но за каждое вырубленное без разрешения дерево с меня голову снимут.
— И что же нам делать?
— Отправляйтесь в город, работайте. Дадут разрешение — милости просим.
— Бардак, — вдруг зло сказал Бокарев, и Гришуха, привыкший к его молчанию, вздрогнул. — Почище, чем у нас в деревне.
— А не скажи, — весело подхватил Барабанчук, — не скажи: в бардаке порядок — там каждая женщина свое место знает, как говаривал мой дядя, а тут… Да не боись — получишь ты свой разряд. — Шлепнув Бокарева по плечу, он повернулся к агроному. — Одна милейшая особа, из местных, Зинаидой Сергеевной зовут, рассказала нам, будто в Березовку дорогу строить собираются?
— Собираются, — подтвердил тот. — И что из этого?
— Предлагаем помочь дорожникам — поубавить леску на трассе!
— Не знаю, не знаю, — подумав, ответил агроном. — Мысль верна, но не знаю. И все одно: без города не решить. А впрочем, я поговорю с дорожниками, но раньше утра ответа не будет…
— Хорош, гусь, а? — сказал Барабанчук, когда агроном вышел. — Не агроном, а кинозвезда. Нужно ему это Южное, как слонихе лифчик… По ночам, небось, ванна и горшок белый снятся.
— А может, и не снятся, — сказал Бокарев. — В Степном, вон, двухэтажки строят, а в них и ванны…
— Снятся, — уверенно сказал Барабанчук. — Таким всегда снятся…
К Гришухе подошел кряжистый бригадир (его звали Василием). Подвел к небольшой комнатке, над дверью которой висела табличка «Директор». Радушным жестом показал на койки уезжающий бригады, громыхнул:
— Располагайтесь. Выбирай любую…
8Скоро школа опустела. Заготовщики ушли в лес, начинающийся сразу за Южным.
Для новичков понедельник проходил, и проходил бестолково: Бокарев и Гришуха листали валявшиеся на кровати растрепанные журналы, Барабанчук весь день проспал, пофыркивая в усы… К вечеру он проснулся, повертел свежими глазами и ухватил журнал у Бокарева.
Песня, брызнуть будь готова —
вновь, и вновь, и вновь, и снова!
Чашу пей — в ней снов основа —
вновь, и вновь, и вновь, и снова!
Друг, с кумиром ты украдкой
посиди в беседе сладкой. —
К поцелуям жду я зова —
вновь, и вновь, и вновь, и снова!..
— весело прочитал он. — Ну, и что же дальше. Кто автор?
— Откуда мне знать, — пожал плечами Бокарев. — Не видишь — оторвано…
— Эх, деревня, настоящие стихи нельзя порвать, — глаза Барабанчука засветились. — Дела давно минувших дней, как сказал поэт, но и я грешил по молодости… Хотите почитаю? И тоже о любви… — Он встал в позу и немного заунывно загудел:
Любовь — кольцо из разлук и печалей,
Из полетов в бездонность весенних сердец.
Я не помню, когда было наше начало,
Только горестно знаю, где будет конец.
Замирали сады. Гасли радуги в поле,
Присмиревшую землю хлестали дожди,
И хотелось кричать от бессилья и боли:
«Подожди уходить. Забывать подожди».
Ах, колечко-кольцо, в нетерпеньи и дрожи
Было очень легко нам тебя надевать,
А теперь нужно все, чем живем, уничтожить,
Надо вычеркнуть все, чтоб тебя разорвать.
В бездорожии чувств мы запутались оба
И теперь не понять, где здоровая суть.
Видно, в нашем кольце есть фальшивая проба,
Если больно смогла нас любовь обмануть…
— Неужели вы сами? — спросил Гришуха. — Мне и двух строчек не соединить. Только вот тут, «…в нетерпеньи и дрожи…» — как-то не так, по-моему… — Гришуха запнулся и посмотрел на Барабанчука.
— Это из ранних — молод был. А впрочем, — он весело засмеялся, — впрочем, и в остальных «дрожжей» хватает. Я поэтому и писать бросил, и со второго курса филфака ушел.
— Брось врать-то, — не поверил Бокарев. — Из-за какого-то стишка.
— Чего мне врать, деревня, — сказал Барабанчук. — Настоящий поэт из меня все равно бы не вышел — врожденный порок имеется: цветоощущение ослаблено — ну, а занюханным интеллигентом быть не желаю — их и так хватает. Главное — знать, кто ты есть! А я — рабочий! И не какая-то там рабсила, а гегемон. Ге-ге-мон! — раздельно произнес он и опять стал в позу:
Ветер! Ты в воздушной ризе,
мчась к любимой, о Хафизе
ей бросай за словом слово —
вновь и вновь, и вновь, и снова!
Вот так нужно писать о любви, а иначе… — Барабанчук махнул рукой, но не досадливо, и видно было, что ни филфак, ни собственные неудачные стихи его давно не волнуют. — Но вернемся к прозе, — сказал между тем Барабанчук и посмотрел на часы. — Сейчас автобус из Степного прибудет — надо бы папашу Куликова встретить, если он вообще приехать вздумал, а то еще в лабиринтах Южного заблудится — уж я его знаю, — и мы лишимся такого ценного, — Барабанчук усмехнулся, — работника…
9Когда Барабанчук вышел, Гришуха опять зашелестел журналом.
— Господи, как же так можно! — вдруг негромко сказал Бокарев.
— Что можно? — не понял Гришуха и посмотрел на Бокарева. Тот лежал, уставясь в потолок. Вид у него был растерянный.
— А может, случилось что-нибудь? — спохватился Гришуха.
— Что случилось? — Бокарев привстал, а потом, сев на кровать, повторил свистящим шепотом: — Что случилось? Дело в том, что со мной ничего не случается. Ни-че-го! Болтаюсь, как дерьмо в проруби, и ничего не случается.
— А ты бы учился, — как и Бокарев, Гришуха тоже говорил негромко. — Поступай в институт и учись. Правда, временами это муторно, но в общем-то интересно.
