Татьяна Мудрая - Геи и гейши
Да нет, ничего там не оказалось особенного, я и не ждал. Пространство, которое мы щедро наполнили своими детскими желаниями, было пусто: пахло сыростью и подземельем, куда более обширным, чем то, что было на виду. Я зажег фонарик… Знаете, тогда многие из наших зачитывались одной детской книжкой из серии «Библиотека приключений» — о том, что подо всей нашей столицей проложены ходы, которые соединяют старинные тайные каморы и убежища с современными туннелями метро и выходят в дальние пригороды. В одном таком глубинном тайнике, как утверждала книжка, была запрятана легендарная либерея, которую привезла царю Ивану в приданое невеста его Зоя, та, что стала в православии Софией, жизнь обменяв на книжную мудрость. С тех времен и вплоть до наших лет книжники без конца наделяли эту библиотеку в воображении своем любезными их сердцу пергаментами и папирусами, инкунабулами и манускриптами, каких не то что не было — и быть не могло в наследстве христианской царевны из древнего и распутного рода.
— Так всегда бывает, не правда ли, — если вокруг идеи без конца копятся пылкие желания, в самом конце воцаряется тьма и первозданный хаос. На месте Вавилонской библиотеки — Вавилонское же столпотворение и смешение языков, — хихикнул Ирусан, страстно и пламенно облизнувшись.
— Котик-Бегемотик ты мой умнейший, — рассмеялась старая ведьма. — Сам ты кот-столпник, кот на колонне, берегущий добро неведомого хозяина, — таким ты явился этим старинным кельтам. Наверное, и эту библиотеку ты стережешь, вот и наводишь тень на плетень. Мечтания любителей книг, хотя и ложные, группируются всё же вокруг истинного мира и истинной библиотеки, что заключена именно в столбе, вознесенном к небу. И эта колонна, подобная округлой ячейке сот, множится в правильно заданном ритме и, напротив, покоряет себе хаос и хтонические силы.
— Погоди, хозяйка; мы забыли, что Тень нас не может понять. Так что же, ты так-таки ничего не нашел в том подвале, человечек? Кроме запаха разложившейся и протухшей мечты?
— В том-то и странность, что нашел, — Шэди растерянно улыбнулся и развел руками. — Когда я стал светить фонариком, возле одной из стенок блеснула зеленая с золотом искорка — вот как твои глаза. Янтарь и нефрит. То был шарик из мягкого и полупрозрачного материала, слегка теплый, будто его только что выпустили из рук. Много позже я всюду видел похожие игрушки; но этот имел отличие. В нем крутились и переливались восемь ярких лучей, восемь спиралевидных смерчиков, которые в центре сходились в точку, а ближе к поверхности расширялись воронкой.
— В разрезе — точь-в-точь круг на шиитской мечети, только там цвета иные, — сказала Аруана.
— Не знаю… Вихри выходили за пределы шарика, разлетались, диковинно переплетаясь, а я смотрел, как зачарованный, и для меня не было ни времени, ни страха. Только когда мне показалось, что шарик стал расти, я испугался. Вот, подумал я, если в нем окажется собрано все то, что мы с подружкой вымечтали и пожелали в глубине своей души, невысказанное вслух, и это все сейчас выкуклится, вырвется из оболочки наружу. А мало ли что тебе в голову придет или на душу ляжет — ведь там бывает и жестокое, и неправильное, и просто несообразное… Тогда я уронил шарик наземь, бережно подкатил к прежнему месту — чтобы не расплескать и не обидеть, — и даже землей присыпал. Чтобы никому его больше не отыскать. И стало мне легко от моей утраты.
— Ну, а великая и ужасная ссора наша с той поры тоже ушла в песок, словно ее и не было, — вздохнув, закончил он.
— Скажи, а имени своей приятельницы ты не запомнил? — спросила старуха.
— Имя? Да… А знаете — нет. Какое-то совсем простое: Нина, Марина, а может быть, Тата, — Шэди сморщил лоб.
— Ладно, не напрягайся. И без того сумел ты мне заплатить в то время, когда и не думал о том, — сказала она. — И, заметь, не только меня потешил, но и кое-что в сегодняшнем нашем бытии поставил и утвердил на прочном основании. Знай, что тот зеленый шарик был семечком, из которого пророс Большой Дом, Огдоада, Октопус, как ты его обзываешь. И ведь занятный ты человечек, с какой стороны ни посмотри, даром что собою неказист. Ну, наговорился, а теперь пойдем баиньки.
Она подхватила его вялое, размякшее и послушное тело подмышками, выдернула из-за столика и поволокла по коридору непонятно куда: то ли в сторону вселенской тьмы, которую воплощала королевско-артуровская зала, то ли в сторону света, которую олицетворял камин: словом, в некое подсобное помещение. Кот и собака шествовали позади с неторопливым достоинством.
— Погоди-постой, — возражал он, заплетаясь ногами и языком. — Пришел я — было прямо и открыто в два конца, а теперь стол и очаг сомкнулись вроде бублика или баранки.
— Баранки? А, это я в тебя теста не доложила. Говорила же нашему Лео — давай я ему к молоку еще и крендель с маком положу, а он: почему тогда не пирожок с героином? Шутники тут все, — скептически хмыкнула она. — Да ты ползи, а то оставили тебя на слабую женщину, а у меня силы в руках уже не те, что в молодости, когда могла сутки подряд бамбуковым коромыслом ворочать или своей тугой косой размахивать.
Так, не спеша и отдуваясь со всех сил, добрались они до спальни, всю площадь которой занимала величественная, поистине ****ская кровать, представляющая собой чудо эклектики: укрытое западноевропейским старомодным балдахином черного гербового шелка на витых дубовых столбах, с горельефами в стиле храма Каджхурахо на обеих спинках, с жестким синтоистским изголовьем и индийской книгой для новобрачных рядом с ним, это ложе было поверх матраса из лучшей маковой соломы накрыто пышнейшими простынями цвета сливочной помадки, в кружевах и прошивках. Аруана свалила в них свою ношу, по пути как-то сумевшую растерять абсолютно все защитные оболочки, одновременно выдирая из-под нее одну простынь и укутывая с головы до ног. Завершив работу, старуха и сама устроилась в ногах постели, притянув к себе кота и уютно придремывая.
— Считай, что ты обусловил свое и оправдал наше существование, о Забытый на Страшном Суде, — произнесла она, обращаясь к нагому и бездыханному телу. — Из не вполне живого сотворил истинную жизнь теплом своих рук. До нынешнего дня не выпадало такой удачи на долю держательницы Дома.
— Не дома, а подвала, — пробормотал Шэди, бескомпромиссно проваливаясь в спячку. — Долговая яма тут, что ли? Однажды я служил в конторе на таком месте, куда раньше злостных банкротов запирали: крутая узкая лестница и по всем дверям засовы. Еще там однажды свет вырубили…
— Вот-вот, именно что вырубили, — повторила она со своей обыкновенной интонацией. — Тебя. А теперь иди по следу, ищи таких, как ты сам, моя Тень!
— Где, интересно, я их найду, — пробормотал он, налагая свою тяжелую руку на собаку, что заворочалась и вздохнула, укладываясь под ней удобнее. — На необитаемом острове, что ли? Или в горном селе, где даже радио нет и куда слухи о войне в низинах доходят через два года? Нет: в таких местах люди дружные, как в Японии, что вместе остров и гора. Трясет ее что ни дело, вот люди и сделали крепость из себя самих. В земле правды нету, так зато она есть в людях. Или в толпе поищу: чем она больше, тем полнее одиночество того, кто не хочет потерять в ней себя и стать каплей в океане вместо того, чтобы отразить в своей капле весь океан…
— Ба, да ты, засоня, умнеешь прямо-таки на глазах; видно, мастерица я варить зелье, — ответила Аруана и погладила по шерстке верного Ирусика. В полутьме и полусне она показалась собаке и ее человеку не такой уж старой, а голос ее — совсем звонким, как у молодухи.
— Но нет более полного одиночества, чем то, что настигает тебя в высоком и протяженном городе, где в доме тебя теснят стены и потолки, а вне дома — другие тела, полагающие, что и сам ты не более чем тело… Или еще вот война, когда закончился бой и каждый остается наедине со своей собственной, незаемной смертью.
— Что же, а ля гер ком а ля гер, — сказала женщина. — Пусть будет война. Да ты спи, спи давай.
ВТОРОЙ МОНОЛОГ БЕЛОЙ СОБАКИОктопусик мчится через время, поглощая пространство и, как лузгу от семечек, выплевывая случайности человеческих судеб… неплохая звукоподражательная аллитерация, только чего-то ее многовато. Все, что вбирает в себя Благородный Осьминог, делает он самим собой. И пульсируют, обозначаются в нем, как в рисованной буддийской янтре, фигуры разной формы и — если смотреть сверху — разного цвета: восьмиугольник травянисто зелен, шестиугольная звезда иззелена золотиста, и всю ее насквозь пронизывает ее яркий красный огонь срединной триады. Там же, где бьет кверху округлая струя, где она расплескивается куполом, чтобы снова ниспасть и свиться, посреди переливчатых жемчугов возникает оттенок царского пурпура. И как восьмиконечное знамя Богородицы неопалимой Купины, как восемь лепестков лотоса вокруг чашечки янтры, цветет вокруг всевечный Сад, проникая во внешние приделы Дома, горит чистой смуглотой плоти и праведно алеющей кровью его сердце вокруг той Книги, что возвышается на своем резном постаменте, подобная ключу мироздания. Играют краски, меняются смыслы, ибо все в мире есть знак и символ, знаки эти множественны, и неисчислимы связи между ними. Все — литературный прием, все — троп и тропа, синоним и омоним, полисемия и полифония. Мандала разве не то же, что мандорла, сеть не то же, что связь, а связь не то же, что религия?
