Жан-Пьер Милованофф - Орелин
Может быть, во всем виноваты медикаменты или алкоголь, но, как ты понимаешь, от этого не легче.
То, что Максим всегда был мифоманом, это нам всем хорошо известно. Ты конечно же скажешь, что это — неотъемлемая часть его личности и его обаяния, такая же, как маленький рост, пристрастие к шляпам и ирония. Но сейчас его бредни принимают опасный характер. Столько ошибок и вероломства всего лишь на нескольких страницах! Что за чудовищные выдумки! Некоторые из них так грубы и нелепы, что неприятно поразят самых непредубежденных читателей и рассыплются сами по себе, не выдержав собственного веса. Как он может утверждать, что у него нет одного пальца, когда у него самые красивые руки в семье, и он может часами холить свои пухлые пальцы, — вплоть до того, что растирает их тальком, прежде чем начать играть? И почему он настаивает на том, что на похоронах нашей кузины были только мужчины и что я произнес речь на могиле, под непрекращавшимся дождем? Вот что Максим называет свидетельством своих чувств и своей памяти!
Но есть вещи и похуже. Он утверждает, что отец еще прежде меня, а может быть, даже в одно время со мной был любовником Орелин.
Это какая-то безумная выдумка. И оскорбление четырех человек.[8] Ты мне нужна, дорогая Зита. Не так давно ты льстила себе мыслью, что понимаешь своего брата-близнеца лучше, чем он понимает сам себя. Я знаю, что он считается с твоим мнением. Помню, как-то вечером он с любовью говорил о тебе. Теперь ты одна можешь на него повлиять.
Целую тебя, сестренка.
Письмо Зиты
Сент-Винь. 25 ноября 1998 г.
Мой дорогой Максим!
Жозеф переслал мне страницы, которые ты написал об Орелин. Слезы выступили у меня на глазах, когда я увидела там песню о старой кляче, которую папа так часто напевал нам перед сном. Я думала, что тот вечер, когда мы праздновали наш день рождения в Гро-дю-Руа, уже давно забыт, как и красное бикини в синий горошек, телины, солончаки в лунном свете и многие другие эпизоды нашей совместной жизни, которые ты сохранил, как крошечные реликвии.
Мамин портрет на заднем плане твоего повествования получился очень правдивый и трогательный. Теперь, когда я достигла того возраста, в котором была она во время нашей молодости, я гораздо лучше понимаю ее и, надо сказать, все больше восхищаюсь ею.
Ах, Максим, какой же ты все-таки странный! Хотя мы довольно часто видимся в Ниме и непринужденно говорим обо всем (по крайней мере, мне так казалось), прочитав эти несколько страниц, я узнала о тебе (да и о себе тоже) больше, чем за последние тридцать лет. С деланым смехом я обнаружила, что в твоих воспоминаниях я вовсе не такая симпатичная, как в моих собственных. Да уж, навел ты, так сказать, тень на плетень. Как настоящий старый холостяк, которым ты, собственно говоря, и являешься, ты изо всех сил тянешь на себя одеяло, предназначенное для нас двоих. Но, кто знает, может быть, я тоже стараюсь перетянуть его к себе целиком.
Хотела бы сделать тебе кое-какие критические замечания по поводу того поверхностного образа Орелин, который ты создал. Я не хочу сказать, что он получился фальшивым или неуместным, скорее слишком легкомысленным и импрессионистичным. Ты никогда не идешь дальше соблазнительной видимости, возбуждающей мужское желание. Ты боишься разбить витрину и так и остаешься стоять снаружи, на тротуаре в плену у своих иллюзий.
Вспомни тот поцелуй на пороге галантерейной лавки. Если бы в тот момент ты не был так поглощен губами Орелин, ты мог бы заметить в глубине магазина мой силуэт, скорчившийся от смеха. Как раз в то время по четвергам и субботам я помогала Орелин разбирать товар и оформлять витрины. Таким образом, мое присутствие при сцене ваших объятий снимает с нее всякий покров тайны.
Я с легкостью могла бы продолжить свои замечания, но это было бы слишком жестоко. Поэтому предпочитаю со своей стороны написать все, что я знаю и помню об Орелин. Посылаю тебе свои первые записи. Ты волен включить их в свою книгу или сжечь.
С нежностью.
Зита
Рассказ Зиты
Никто не знает Орелин лучше меня. Будучи младше ее на несколько лет, я очень рано стала ее близкой подругой и поверенной ее тайн. В трудные моменты своей жизни именно ко мне она приходила восстанавливать силы. Мне кажется, ей нравилась радостная суета нашего дома, в которой своеобразно смешивались скандинавское спокойствие (мой муж — швед) и латинско-средиземноморский беспорядок. Она говорила, что при виде трех моих дочерей, спорящих друг с другом из-за кусочка картона, у нее улучшается настроение. Не скрою, я чувствовала недоверие и почти ревность, когда она уводила их на ярмарку или в кино. Впоследствии наши отношения испортились. Сейчас я упрекаю себя в том, что не помогла ей чем-то большим. Я так ни разу и не приехала в ее загородный дом в Трамбле. Впрочем, еще неизвестно, как бы она меня встретила. Я была самым осведомленным свидетелем ее поражений и воплощением всего того, от чего она пыталась убежать.
По правде говоря, я тоже не очень-то хотела снова встретиться со своей старой подругой. Я боялась оказаться лицом к лицу с тем человеком, которым она стала. Приведу в свое оправдание притчу, которую нам рассказывал отец.
Это история о рыбаке, удившем рыбу на берегу реки. Однажды утром он слышит крик и видит, как женщину уносит течением. Он сбрасывает обувь, бросается в воду и доплывает до бедняжки. Она вцепляется в него и душит. «Отпусти меня, — говорит мужчина, — или мы оба утонем». — «Ты думаешь, я позвала тебя для того, чтобы ты меня спас? — прошипела ему на ухо женщина. — Нет, я хочу, чтобы ты отправился ко дну вместе со мной».
Вернемся к тому времени, когда Орелин была моей подругой и даже больше — идеалом женщины, которой я хотела бы стать. Я могла бы пойти по пути брата и описать ее хозяйничающей в магазине на виду у всех. В таком случае она была бы одета, ну, например, в белую блузку с вырезом, тонкую прямую шерстяную юбку, чулки из искусственного шелка и красные кожаные туфли. Ее волосы, скажем… ниспадали бы на шею мелкими кудряшками, на английский манер, или рассыпались бы по спине роскошной гривой, которую я в одно мгновенье собрала бы в хвост и тут же перехватила бы резинкой.
Теперь макияж: немного легкой и аккуратно нанесенной краски, мазок кисточкой по щекам, чтобы выгоднее подчеркнуть скулы, черные тени на веки, губы, обрисованные красной помадой. Отлично. Добавить еще духи, бусы, брошку, серьги и браслет, и мой портрет будет готов. Но что же у меня получилось бы в таком случае? Кукла в натуральную величину, театральная марионетка. И я ничуть не приблизилась бы к истине.
Я должна стряхнуть с себя действие чар, вернуть живой образ и углубиться в жизнь Орелин Фульк. Задолго до того времени, когда она задыхалась в галантерейной лавке среди пуговиц, вперемешку рассыпанных по фаянсовым чашкам, и шерстяных мотков, еще до появления соблазнов и волнений сердца, произошло событие, надолго посеявшее смятение в ее уме.
Все началось мартовским днем 1945 года, когда на Нимский вокзал прибыла из Германии группа бывших пленных. Жан Фульк не числился среди них. Он вернется позже? Нет. Он умер. Но когда? Где и как? Ответа не знает никто. Виржини усаживает дочку на колени, уговаривает ее не плакать и не верить всему этому вранью. Ее отец жив, ведь никто не может подтвердить факт его смерти.
— И еще, — только никому не говори об этом, это будет нашей тайной, — по ночам, когда я просыпаюсь, твой отец иногда разговаривает со мной.
Орелин обещает хранить молчание и спрашивает:
— Что он тебе говорит?
— Что он скоро вернется.
— Сегодня?
— Нет.
— Он приедет на поезде?
— Ох, нет. Там, где он сейчас, нет ни вокзалов, ни железных дорог, ни даже просто дорог. Там нет ничего, кроме черных лесов. Он должен вернуться пешком. Но он жив, разве ты не чувствуешь этого, малышка?
Да, Орелин это чувствует. Ее отец жив. Он везде, где не останавливаются поезда. Везде, где она хотела бы его увидеть, такой же реальный и живой, как на тех фотографиях возле Пон-дю-Гар, сделанных во время одного из пикников, или на ярмарке Сен-Мишель, перед лотереей, с дочкой, сидящей у него на плечах, превращающейся в великана с детскими ручками. Но он вернется, этот великан, он уже встал и тронулся в путь сквозь время, он идет, перешагивая через рельсы и пересекая пустынные немецкие набережные и черные леса. Он красив и не боится ничего, он идет к ней и скоро обнимет ее своими сильными руками. Это вопрос нескольких дней, самое большее — нескольких недель.
Затем наступили годы послевоенного траура и начали сказываться первые результаты «плана Маршалла». Пришло время вернуться к самому старому делению в мире: мертвые с мертвыми, живые с живыми. Виржини получает официальное извещение. Капрал Жан-Фридерик Фульк, родившийся в Ниме в 1916 году, сын Сиприена Фулька, коммерсанта, и Мадлен Массидон, настоящим объявляется пропавшим без вести и умершим. Вследствие чего его супруга, Виржини Фульк, урожденная Саварен, имеет право требовать пенсию в качестве вдовы офицера, погибшего на войне. Написано в Париже, такого-то дня, месяца, года. Подпись неразборчива.
