Кадзии Мотодзиро - ЛИМОН
И всё же, неужели она не понимает несправедливости этой игры? Нет, должна понимать. Но, видимо, понимая, все терпит, чтобы проверить свою силу воли.
Пока он размышлял над этим, Кацуко вновь упала от сильного рывка. Если она играет, чтобы проверить себя, каким же должно было быть её лицо в тот момент, когда она упала и уткнулась носом в землю. — Поднявшись, она выглядела так же, как и остальные дети.
Удивительно, что она не плачет.
Подумав, что мальчик, обернувшись, может заметить его, Такаси не отходил от окна.
В глубине облачного бездонного неба двигалось что-то блестящее.
Голуби?
На фоне тусклых облаков птиц не видно, лишь блики света. Птиц не больше трех, а по хаотичности полета можно предположить, что это голуби.
«А-а, может, Кацуко договорилась с ним бороться во всю силу», — неожиданно пришло ему в голову. Как-то раз, когда Такаси обхватил её за плечи, она не раз его просила: «Еще сильнее, еще сильнее». Припомнив этот случай, он решил, что это очень похоже на Кацуко. Такаси отошёл от окна вглубь комнаты.
Вечером, после ужина, Кацуко расплакалась. Такаси был на втором этаже, когда услышал её плач. Голос сестры, которая успокаивала дочку, становился все громче, а Кацуко, не обращая внимания на уговоры, продолжала плакать ещё сильней. Голоса раздавались так громко, что Такаси спустился вниз. Нобуко обнимала Кацуко. Руку девочки держали у самой лампы, а его сестра собиралась вытащить что-то из ее ладошки иголкой.
— Кацуко гуляла на улице и занозила руку. Она сначала не заметила, а во время ужина в ранку попал соевый соус, — объяснила Такаси бабушка.
— Пододвинься ко мне поближе, — с досадой сказала его сестра и потянула руку девочки на себя. Кацуко разрыдалась во весь голос, словно её ошпарили.
— Не знаю, что делать, оставим, как есть, — с этими словами его сестра, наконец, отпустила руку дочери.
— Ну, сейчас уже ничего не поделаешь. Намажем мазью, — посоветовала бабушка. Нобуко пошла за мазью. Спасаясь от плача Кацуко, Такаси вновь поднялся на второй этаж.
Ранку намазали мазью, но Кацуко никак не могла успокоиться.
«Наверняка она тогда и занозила руку», — подумал Такаси, вспомнив увиденное днем. И вновь его стал мучить вопрос: какое же лицо было у Кацуко, когда она ничком упала на землю.
«Может, её сила воли дала сейчас трещину», — решил Такаси, и в отчаянных рыданиях Кацуко ему послышались горькие нотки.
5. День и ночь
Однажды возле развалин замка в тени скалы он обнаружил великолепный колодец.
В старину на этом месте, видимо, располагалась самурайская усадьба. Здесь было поле или сад, а теперь торчали лишь сухие деревья сливы, росла тыква и цвела перилла. На скале стояли толстое крепкое дерево и старая камелия. Их листва образовывала зелёную завесу, в тени которой и притаился колодец.
Огромный сруб, мощная каменная кладка — это был крепкий, отличный колодец.
Две молодые женщины стирали бельё в больших тазах.
Целиком колодец был не виден с того места, где стоял Такаси. Скорее всего, его венчал шест — журавль, а воду черпали и поднимали большой деревянной бадьей, в которой отражалась сочная зелень деревьев. Когда одна женщина подставляла таз, другая наливала воду из бадьи. Вода выплескивалась в таз, в водяных брызгах переливалась радуга. Вода, словно ручей, стекала по сверкающим чистотой камням возле колодца, по босым ногам женщин, и в этом потоке тоже отражалась зелёная листва.
Он испытывал зависть, наблюдая за этой восхитительно счастливой жизнью. Прохладная тень зелёной завесы. Чистая и прозрачная вода. Почему-то это трогало сердце.
В небе синем солнце светит.
Посмотри скорей в окно.
Воду льют, бельё стирают,
Сушат кимоно.
Он вспомнил, что в детстве часто напевал эту песенку, то ли прочитав слова в учебнике родного языка, которые в ту пору публиковались государственными издательствами, то ли выучив на уроке пения. В её словах не было ничего искусного, но стоило ему лишь услышать эту песенку, как яркие и живые картинки его собственного детства неожиданно появлялись перед глазами.
Слышишь песенку вороны:
Раздается кар-кар-кар.
И над дубом, и над кленом
Раздаётся кар-кар-кар.
Рядом была картинка.
Одно за другим оживали воспоминания: песенка называлась «Четыре стороны», а на картинке ребёнок, повернувшись лицом к восходящему солнцу, протягивал к нему руки.
Иероглифы набраны уставным шрифтом, похожим на рукописный. Безымянный художник изобразил круглолицего мальчугана, настоящего отличника, под стать иероглифам, написанным плавными линиями.
Он никогда не читал вслух надпись в учебнике «Права принадлежат…», но часто проговаривал ее про себя. Он подумал, что эта надпись «права принадлежат…» неотделима от учебника, точно так же, как имя адресата от письма. Вспомнились даже выходные данные учебника.
В детстве ему казалось, что место, изображенное на картинке, существует где-то на самом деле. Он думал, где-то живут такие простые и искренние дети. Эта мысль приходила ему в голову.
Именно об этом он всегда мечтал. Простой, светлый, здоровый мир. И теперь такой мир предстал перед его глазами. Неожиданно в этой сельской глуши, в тени зелёной листвы, он нашел этот мир, который оказался даже лучше и ярче.
Он подумал, что школьный учебник был курсом на жизнь, к которой он должен стремиться.
Картины природы, которыми невозможно пресытиться, детские воспоминания, образы новой жизни временами ярко вспыхивали перед ним то и дело. Но порой наступали бессонные ночи.
После такой ночи его охватывает лихорадочное возбуждение, вызванное совершенными мелочами. Когда оно проходит, на него наваливается ужасная усталость, хочется упасть и заснуть хоть на обочине дороги. Подобное ощущение возникало у него при виде коры клёна.
Кора клёна была холодной. В центральной части замка стояла скамейка, на которой он обычно сидел, а за ней рос клен.
На земле лежала сосновая хвоя. По ней шустро бегали муравьи.
Причудливый узор мха со всех сторон осыпал холодную кленовую кору, словно чесоточная сыпь.
А воспоминание о том, как в детстве он бегал по плетёным циновкам, превратилось в почти реальное ощущение.
Над ним, как и теперь, рос клен. На земле лежали сосновые иглы, копошились муравьи. Поверхность земли была неровной. Там и постелили циновки.
«Дети знают, как приятно бегать босиком по кочкам, покрытым холодными циновками. Стоит только постелить циновки, как они вскакивают на них, кувыркаются прямо в одежде, радуются тому, что вольны делать все, что угодно».
Вспомнив об этом, он захотел вдруг прижаться щекой к дереву, чтобы охладить ее.
«Наверное, я устал», — в руках и ногах он почувствовал небольшой жар.
«Вот что я хочу тебе подарить. Это будет желе. Даже от шагов на его поверхности возникает лёгкая рябь, а когда дует ветер, оно дрожит. Цвет — синий, как у моря, посмотри, в нём плывёт множество рыбёшек.
А еще шторы. На них рисунок, осенние травы, они постепенно превращаются в непроходимые заросли. Этого не видно, но наверху должно быть дерево гинкго[41] с пожелтевшей листвой.
Дует ветер, колышутся травы. Взгляни, гусеница переползает с одной ветки на другую.
И то, и другое я подарю тебе.
Но пока подарки не готовы, тебе придётся подождать. Когда тебе будет скучно, подумай об этом. Тебя это утешит».
Как-то раз он написал такую открытку. Шутки ради, конечно. Однако ему показалось, что в ней отчасти удалось выразить ощущение, не дававшее ему покоя ни днём, ни ночью, от которого по спине бегали мурашки. Ночью он не мог заснуть, за окном летали и кричали кваквы. Затем эти звуки стали раздаваться где-то внутри него самого. Казалось, что насекомые стрекочут прямо в его комнате.
«Ну, вот опять», — подумал он, ощутив непонятную тревогу. — В последнее время так повторялось из ночи в ночь.
Он гасил лампу, закрывал глаза, и его охватывало странное ощущение, что окружающие предметы начинают быстро вертеться. Огромные предметы разбивались на мелкие осколки. Словно он подкручивал рукой или поддувал их. Всё крутилось и вертелось, словно волчок, а когда он, лёжа в постели, пытался представить хотя бы кончики пальцев собственных ног, этот круговорот вовлекал его в себя, и они оказывались бесконечно далеко. Иногда, читая книгу, замечаешь, как буквы становятся все меньше и меньше. Чем-то похожее ощущение. От страха он не мог сомкнуть глаз.
Порой ему приходило в голову, что у него вот-вот получится что-нибудь наколдовать. Вот что он делал.
В детстве он спал вместе с младшим братом. Повернувшись на живот, вытянув руки и сцепив их кольцом (получался будто загон для животных), он говорил: «Эй, Ёсио-кун.[42] Здесь я вижу коров». Брат попадался на эту шутку каждый раз. Но когда он сам прижимался лицом к сцепленным рукам, над простынёй в кромешной тьме действительно появлялось множество коров и лошадей. — Сейчас это казалось ему и вправду возможным.
