Олег Ермаков - Холст
Подняться в фойе, одеться. Но она куда-нибудь сразу свернет.
Охлопков досадовал, что сразу не оделся. И почему не она забыла в тот раз сумочку? Он еще помешкал, со странным чувством глядя, как она уходит, – может, это и к лучшему? Но он уже шагнул во тьму, ощутил на лице холодную влагу черного ноября, молниеносно проигрывая различные варианты разговора: постойте, вы ничего не забыли? а! я обознался, просто однажды девушка забыла сумочку, – так вот она нашлась, ее вернули, да, невероятная история… хм, действительно, невероятная, – глупо, ведь она, возможно, помнит его по кафе, ну что ж, тем лучше, пусть поймет, что это только предлог; так не лучше ли сразу сказать: мы с вами где-то встречались… проклятая эра кино! ну а раньше все портила литература, – нет! живопись – самая безгрешная сестра… но картинные позы? жаль, что я не владею искусством Севы изумить птичьим коленцем… но что же сказать? вот она.
– Постойте, – сказал он.
Девушка обернулась.
– Вы… ничего не забыли?
Она глядела на него с недоумением. Мимо проходили люди. Поглядывали на девушку и остановившего ее простоволосого парня в свитере.
– Я? – переспросила она. – Где?
– Там, – кивнул он назад.
– Н-нет.
– Гм, – произнес он, забыв, что там дальше по сценарию. Все-таки живопись безгрешная… Модильяни?
Девушка посторонилась и после мгновенной заминки пошла дальше. Он пошел следом. Она покосилась на него. Черт, все вылетело из головы.
Но – тема кино, вот спасительная тема в наше время. И он спросил, понравился ли ей фильм. Она снова покосилась на него и ничего не ответила.
– А мне нет, – сказал он. – Я его вообще не смотрю, хотя и служу на огненной позиции там. – Он кивнул на полыхающие алым буквы
“ПАРТИЗАНСКИЙ”.
Она посмотрела настороженно.
– Не люблю кино, – сказал он. – А вы?
– Это опрос общественного мнения?
– Да нет. То есть да. На сторожей-пожарников навесили эту обязанность, – ухватился он за соломинку.
Она оглянулась.
– А кинотеатр остался открытым?
– Ничего страшного. Там мой напарник, настоящий пожарный, к тому же пианист.
Она снова посмотрела на него с опаской.
– Охота пуще неволи. Человек обеспечен, перед ним всюду юлят, служба идет превосходно, – если такими темпами и дальше пойдет, он скоро сам начальником станет.
– Кинотеатра? – иронично спросила она. Все-таки вокруг были люди, и она решила вести себя смелее.
– Нет, почему. Пожарной части. А в кинотеатре он музицирует.
– А кто поет? Вы?
– Нет, я художник, – решительно сказал Охлопков, ежась. Он уже порядочно замерз.
– Надо было шинель надеть, каску, – сказала она. На ее ресницы оседала изморось. Изо рта шел пар.
– Здоровью моему, – ответил он, засовывая ледяные руки в карманы брюк, – полезен русский холод, я снова счастлив…
Показался автобус. Девушка еще больше расхрабрилась.
– Ну что-то верится с трудом, – насмешливо произнесла она и направилась к остановке.
– Ваш? – едва ли не с облегчением спросил он.
Автобус, как лупофарый зверь, остановился перед ней и, кажется, даже присел.
– Так приходите картины смотреть!
– Ваши? – бросила она, входя в автобус.
Он хотел выкрикнуть имена знаменитых режиссеров, но двери уже закрылись и автобус поехал.
Охлопков кинулся назад, к кинотеатру.
– А я думал, куда ты пропал? – сказал лейтенант, встречая его в фойе, впрочем, как-то не очень приветливо. – Что-то случилось?
Охлопков ответил, что ничего такого, просто увидел знакомую.
Лейтенант посмотрел на часы.
– Так ты в самом деле играешь здесь? – спросил Охлопков.
– Да, – сухо ответил лейтенант. Не утерпел и добавил, загораясь: – В свое время я подавал некоторые надежды. Меня слушал профессор из
Московской консерватории, я был лучшим учеником в нашем училище.
Но… потом, как Скрябин, переиграл руку. Началась депрессия. И я… все похерил, батенька. Все. И теперь я здесь. Рука в порядке. – Он покрутил кистью, сжал ее в кулак. – Но время ушло. Всему свое время, сказано еще в Библии, – проговорил он и с некоторым беспокойством взглянул на Охлопкова.
Охлопков собирался согреться, заварить чайку, но вдруг сообразил, что лейтенант нервничает, – возможно, боится, что полузнакомый человек задержится и не даст ему вволю послужить своему искусству.
Он парадоксален, как любая творческая натура: как будто бы душа нараспашку, а на самом деле скрытен, явно мнителен, нервен, раним.
– Надеюсь когда-нибудь услышать, – сказал Охлопков. – Ну а сейчас мне пора.
Лейтенант просветлел, потер тонкие руки с длинными пальцами.
– Ну что ж! До свидания. И спасибо за одолжение.
Проснувшись поздно утром – даже пугливое и плененное тьмой и холодом солнце уже выглянуло, окрасило нежной кровью шторы, – Охлопков сразу вспомнил свою неловкую попытку познакомиться, ему захотелось закурить прямо в постели, но надо было идти на лоджию, мать начнет выговаривать, если почувствует запах табака; и он лежал, сунув руки под голову, рассматривал карминные потеки, пятна на шторах, думал об этой девушке – кто она? где живет? с кем? чем дышит? – недоступность и загадочность дразнили, – вот как всегда дразнит осень. В квартире было тихо. Отчим и мать давно трудились, она – в больнице, он – на заводе; Вик в школе изводил учителей или сидел в подвале, бацал на гитаре.
Лейтенант… Скрябин делает это по ночам. Он отыскал свой символ, возможно, и, не раздумывая об этом и держась за него, как за спасательный круг, переплывает это все… Музыкальный ключ не отпирает, может быть, никакие двери, но – запирает дверь его башни, что тоже неплохо.
Надо созвониться с Зимборовым, попросить перефотографировать девочку
Модильяни, альбом давно пора вернуть в библиотеку.
Или взяться за это самому?..
Он позвонил Толику, тот оказался на месте.
Охлопков приехал к Зимборову на работу с альбомом, прошел в фотолабораторию. Толстощекий Зимборов полистал альбом. Заметил, что художник гнет и лепит как хочет… но, в общем, чем-то это ему все нравится. Что-то в этом есть детское, очень свежее, наивное. А что именно Охлопков хочет перефотографировать? Но Охлопкову вдруг вся эта затея показалась глупой и слишком сентиментальной.
– Да нет, ничего не надо, – сказал он. – Может, удастся достать альбом, купить. Или хорошую репродукцию.
Зимборов не возражал. Он разглядывал портрет Сутина с неловко лежащими какими-то излишне красноречивыми красноватыми руками.
– Парень зашиблен, – сказал он.
– У него драматичная история. Спасаясь от погромов, бежал из России, поселился в Париже, бедствовал, был значительным художником.
– Еврей? – разочарованно спросил Зимборов и перелистнул.
– Скорее марсианин, – вяло ответил Охлопков.
– Нет, еврей и на Марсе еврей, – убежденно возразил Зимборов.
Вечером Охлопков отправился на службу. Из зала доносилось все то же:
– Кстати, господин советник, я хотел бы получить с вас плату за сегодняшний визит.
– Хорошо. Сколько?
– …
На улице снег. Жаль, придется отменить прогулки по крыше.
Если уж выпало жить в городе, то хорошо бы – на последнем этаже, в
Глинске – на девятом, но есть города небоскребущие: там – на двадцатом. Почему-то тянет занять господствующую высоту. И ослабить притяжение земли. Кажется, в этом главная идея города.
Свет в зале зажегся, и зрители завертели головами, сомнамбулически начали двигаться, словно слепые котята. Кто-то вопросительно взглянул на него, шевельнул накрашенными губами… Этой девушки не было. Заперев все выходы, он взошел на сценку, приблизился к ящику в углу, поднял крышку: черно-белая клавиатура – это гениально ясно, этот контраст, самый вид клавишей действует освежающе и в чем-то сразу убеждает… Но на самом деле музыка не так ясна и понятна и контрастна. Он надавил на черную клавишу. Странно-глубокий звук. Это похоже на голос? Да, но неизвестно чей. Человеческий? Может быть, но не голосовыми связками и легкими рожденный. Хорошо бы обо всем этом поговорить с лейтенантом. Охлопков оглянулся на пустые ряды, попытался вообразить чувства музыкантов, вытрясающих душу из инструмента на глазах публики, – и вдруг окончательно понял, как своеобычен и глубок опыт лейтенанта.
Около полуночи позвонили. Он отложил журнал, подошел к “конторке” билетерши, снял трубку, взглянул на стеклянную стену фойе: над фонарями и черными деревьями кружился снег – беззвучно, хотя ноябрьский снегопад можно сравнить с клавиатурой, нет?
– Да?
– Добрый вечер. Куда я попал?
– Кинотеатр.
– “Партизанский”?
– Вы угадали.
Короткий смешок. Голос слегка картавящий.
– Надеюсь, я вас не очень потревожил?
– Нет.
– Да ведь вы на службе.
– Разумеется. Но – не автоответчик.
– А ваш автоответчик как раз и не срабатывает. Проверьте.
– Хорошо.
Проверка? кто-то из администрации? но там одни женщины. Вообще сторож не обязан вести телефонные беседы.
