Яшар Кемаль - Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки
Замер Мемо. Стоит с обнаженным мечом в руке и кусает губы. Вся кровь прихлынула к лицу.
Глядит он на безмятежное, младенчески счастливое лицо Гюльбахар и мало-помалу успокаивается. Наконец убрал меч, зашагал прочь. Только увидел коня у ворот крепости, опять разъярился. Снова выхватил меч, кинулся обратно. Взбегает на башню и видит, что Гюльбахар с Ахмедом спят крепким сном. Еще светлее лицо девушки. Еще ярче жемчужины зубов. Еще прелестнее, чем всегда, ямочки на щеках. Рассыпались, разметались длинные волосы, заслонили лицо Ахмеда. Никак не может насмотреться на Гюльбахар Мемо. Так бы и стоял тыщу лет, красотой ее любовался. Да уж совсем рассвело. «Сейчас они проснутся», — подумал Мемо. Стыдно ему стало своего безумства. Но что делать — не может он отвести взгляда от Гюльбахар. Будто на веки вечные хочет облик ее запечатлеть. В самом сердце.
Проснулась Гюльбахар, увидела Мемо с мечом наголо, догадалась, что у него на уме, и покрепче прижалась к возлюбленному. Только пронеслось в голове: «Вот и хорошо, что он нас убьет». Приоткрыл глаза и Ахмед. Понял, что им грозит, тоже подумал: «Вот и хорошо» — и стиснул в своих объятиях девушку.
Затаили дыхание оба, ждут, когда на них обрушится сверкающий, будто роса в солнечных лучах, меч. Три раза поднимал руку Мемо — и три раза бессильно опускал, видя, как тесно прижимаются влюбленные друг к дружке, не отводя от него взглядов, полных ожидания смерти. Так и не убил их тюремщик — снова бросился к воротам крепости, где в эту пору сменялись часовые. И снова с мечом наголо принялся как одержимый метаться между воротами и тюрьмой. А потом взмахнул мечом — да как саданет по синему граниту тюрьмы! На весь дворец, на весь город пошел звон. А клинок, будто ледяной, разбился на мелкие кусочки-ледышки.
Опять — уже в какой раз — взбежал Мемо на сторожевую башенку. Смягчилось наконец его сердце, вернулось благородство.
— Утро уже. Вставайте, — говорит.
А влюбленные прильнули друг к дружке, всё смерти ожидают.
— Да вставайте же вы! А то еще, не ровен час, кого нелегкая принесет.
Рассеялось золотое облако любви. Встали влюбленные. И дочь паши побежала к крепостным воротам: очень ей хотелось взглянуть на коня. А тот стоит себе спокойно, не рвется, не прядает. Вспыхивает, так и слепит глаза в первых лучах солнца серебряная и золотая отделка его сбруи.
Простерла Гюльбахар руки навстречу встающему дню. Радостно стало у нее на душе.
Чему быть, того не миновать, думает. Ахмед уйдет. Отныне она никогда больше его не увидит. В этот короткий промежуток времени вместилось все счастье ее жизни. Все, что ей остается, — это воспоминания об одной прекрасной ночи. Но ведь и это совсем не так уж мало.
— Спасибо тебе, солнце нарождающееся! Спасибо тебе, гора сверкающая! Спасибо тебе, творец! — громко восклицала она.
Солнце стояло уже на высоте минарета. К воротам крепости поодиночке, по двое потянулись курдские беи с длинными тяжелыми мечами. Не спеша обходили коня, внимательно осматривали и только потом степенно направлялись во дворец.
Мраморный зал оглашали гневные крики Махмуда-хана.
— Не мой конь! — вопил он. — Со всем достодолжным почтением к Шейху заявляю, однако, что конь не мой. Посему назначенная на субботу казнь не отменяется.
Попробовал было Мустафа-бей, из зиланцев, возразить: «Да нет же, конь твой», — паша так и взвился:
— Ты что, держишь сторону бунтовщиков? Говори прямо.
— Он хотел сказать другое, — поспешили вмешаться другие беи. — Ты его неверно понял.
— Неверно понял? Это я-то неверно понял?
Беи сразу на попятную:
— Извини, паша. Обмолвились мы. А ты все правильно понимаешь.
Замолчали беи. Ни слова больше. Радость как рукой сняло.
— Вот вам моя воля! — громко объявил Махмуд-хан. — В субботу утром воры, укравшие моего коня, будут обезглавлены перед всеми османскими подданными. Сегодня же глашатаи возвестят об этой моей воле на рынке.
Откланялись курдские беи, ушли. Возмущены были так, что едва сдерживались. Битый час толклись вокруг коня, снова его осматривали, а затем все в один голос заявили:
— Его конь. Валлахи-билляхи, его конь. И знак на чепраке — его.
— Почему паша так взъелся на этих троих? — молвил кто-то. — Только и думает, как бы им головы отрубить.
— Пусть попробует, — дружно сказали остальные. — Возмездие не будет ждать Судного дня.
— Не будет, не будет! — раздались крики.
В тот же день глашатаи объявили о предстоящей казни — кого казнят и за какое преступление.
Народ негодовал. И пуще всех — кузнец Хюсо. С молотом в руке подбежал он к крепостным воротам и ну кричать-обличать:
— Это произвол, паша! Неслыханный произвол! И ему будет положен конец! Конь твой, паша. Хоть и недостоин ты владеть им, но он твой. Это святая правда. Я сам привел его.
Отвязал он повод от железного кольца, отпустил коня. А сам все кричал-обличал:
— Недостоин ты быть его владельцем. Недостоин называться человеком. Недостоин!
Все дома, все лавки в Беязиде обежал конь. Остановился на главной площади, задрал морду, шумно втянул воздух и заржал. Застонали небо и земля, услышав это ржание. Гора содрогнулась. Взвился конь на дыбы — вот-вот взлетит — и понесся стрелою к Горе. Будто падучая звезда чиркнула по своду небесному — миг один — и пропала, растворилась бесследно.
Все, кто слышали ржание коня, говорили:
— Несдобровать паше. Несдобровать.
Тем временем палачи уже точили свои широкие тяжелые тесаки — готовились к казни.
Гюльбахар была в полном отчаянии. Весь день не находила себе места. А когда смерклось, торопливо направилась к кузне.
Хюсо встретил ее такими словами:
— Что поделать, дочь моя. Из всех наших стараний ничего не получилось. И ничего не получится. Даже сам Шейх не может предотвратить их казнь. А уж я и подавно. Что поделать. Такова, видно, воля судьбы.
Молча, беззвучно заплакала Гюльбахар и пошла обратно во дворец.
«Отравлю отца, — думает. — Дам ему яду змеиного. Такого яду, что человек и нескольких шагов не успевает сделать — падает замертво».
Попробовала она обратиться к Юсуфу. Но брат и разговаривать с нею не захотел. Окинул суровым, даже враждебным взглядом и отвернулся.
Тогда она пошла к управителю и главному советнику паши, Исмаилу-ага. Знала, что отец очень любит его, считается с ним. Но Исмаил-ага был в таком удрученном состоянии духа, что она просто не решилась к нему подойти. И с матерью говорить не стала — поняла, что зряшное это дело. Казалось, всё во дворце: стены, мраморные колонны, курдские ковры — смотрит на нее с неприязнью. Даже ее любимицы, пушистые разноглазые — один глаз голубой, другой золотой — белые ванские кошки, казалось, избегают хозяйки.
Села Гюльбахар, взяла на колени самую свою любимую кошку и заговорила с ней сквозь слезы:
— Милая моя кошечка! Синеглазка-золотоглазка моя! Только тебе и могу я излить свое горе. Убьют они ненаглядного моего, орла моего горного. Недолго длилось мое счастье — вот уж и конец ему.
Кошка свернулась в клубочек, мурлычет. Чувствует Гюльбахар: мгла вокруг нее сгущается, тяжким камнем давит отчаяние. И все жалуется, плачется:
— Заутра, моя кошечка, казнят Ахмеда. Убьют его злодеи жестокие. Не переживу я такого горя.
Взяла кошку на руки и направилась к тюрьме. А та пригрелась, размурлыкалась сладко.
Коснулась Гюльбахар холодной двери тюрьмы, только тогда приходить в себя стала. Не сразу заметила, что около нее стоит, опираясь на свой огромный меч, Мемо. На нем длинная, до колен, аба из оленьего меха. Печаль легла на его прекрасное продолговатое лицо, в глазах затаилась. Эбеново-черная борода подрагивает.
— Завтра ему отрубят голову, а туловище бросят в пропасть. И я туда кинусь, — продолжала говорить девушка, не сознавая, что Мемо слышит каждое ее слово. И вдруг стала молить его: — Ты уже сделал мне столько добра. Позволь же еще раз свидеться с ним. — Голос ее прерывался, она сама плохо понимала, что говорит. — А еще лучше — отпусти его. Отпусти его на свободу. Ради меня. — Отшвырнула кошку Гюльбахар, схватила Мемо за руки. Он остолбенел от неожиданности, стоял как зачарованный. — Мемо, Мемо! Смертоносен твой меч. Черным пламенем горят твои глаза. Сильны, искусны руки твои. Для чего же тебе дано все это, брат Мемо? Неужто лишь для того, чтобы стеречь тюрьму? Угождать господину твоему — паше? Рубить головы узникам? Мемо, Мемо! Отпусти Ахмеда. А я выполню любое твое желание.
— Любое мое желание?
— Любое, Мемо. Любое, мой брат, йигит, Мемо.
— Любое?
— Да. И жизни не пожалею — все тебе отдам. — В голосе Гюльбахар сквозило невольное женское любопытство: хотелось ей знать, чего же все-таки потребует Мемо.
А Мемо молчит. Стоит размышляет. И чем больше размышляет, тем светлее его лицо. Вдруг улыбнулся он — счастливая такая улыбка — и легонько погладил волосы Гюльбахар. Та вся напряглась, сжалась, ждет, что дальше будет.
