Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2011)
Одного я не помню — не то чтобы память отказывает или вытерла к чёрту эти воспоминания, не то чтобы эта история закончилась ничем: пришли вездесущие взрослые и разогнали нашу гоп-компанию по разным углам, — но, по-видимому, её финал был для меня не важен, менее важен, чем то, что произошло в начале и середине, — нет, хоть убей, не вспомнить, отдал ли я липовому богу его заработанный рубль, ведь спектакль стоил того и даже больше, или всё-таки как-то выкрутился, нашёл какие-то доводы и аргументы, против которых — по правилам, всё по правилам — и хоть и липовому, но богу возразить было нечего.
Но если не тогда, то в другой раз, в девяностом, через семь лет, ты вернул себе этот рубль, липовый бог. В двенадцатом часу ночи на троллейбусной остановке “Отакара Яроша”, когда я возвращался из общежития от Светы. Как и в прошлый раз, ты был с другом и, как и тогда, не бил меня и не калечил, но, в отличие от нашей предыдущей встречи, был гораздо более суров и тороплив. И ещё пьян, сильно пьян. И разумеется, у тебя был нож, красивый, с выкидывающимся лезвием и инкрустированной неизвестными мне супердрагоценными камнями ручкой. Ты показал мне его и спросил, нравится ли мне этот красавец — как он мог мне не нравиться? И в этот раз финалу предшествовали завязка и кульминация: ты в двух словах изложил свою историю, я узнал, что ты живёшь на Нижней Гиёвке (тогда это для меня прозвучало как “на краю мира”, и лишь недавно я узнал, что она буквально в двух шагах от моего дома), что только что освободился (о том, за что сидел и сколько, почему-то умолчал, а я постеснялся расспрашивать), что выпил с другом, вот этим, по этому случаю (да, действительно, ты еле держался на ногах, и если бы мне как-то удалось вырваться из твоей, держащей меня за шею, руки, ты вряд ли бы меня догнал — чуть позже, минут через десять-пятнадцать, оставив в твоих руках деньги, часы и джинсы и сохранив — что ещё нужно человеку для счастья? (я не пишу — полного счастья; просто счастья) — футболку и кроссовки; я проверил это своё предположение практикой, и оно оказалось верным), а потом перешёл к вопросам: сколько мне лет? (мне было двадцать), как зовут (я сказал правду), как фамилия (зачем тебе это? фамилия — это уже серьёзно, я соврал), где живу (теперь я понимаю, почему тебя так обрадовала Холодная Гора) и где работаю (слово “студент” тебя тоже сильно порадовало). Выяснив анкетные данные, ты занялся моей подноготной: “Джинсы сам себе купил или мамка?” — “Мама”, — ответил я и совершил первую ошибку. “А часы?” — “Отец подарил”, — ответил я тихо и совершил вторую. Конечно, я бил на жалость и человечность, точнее — целил в них: что может быть более человечным, чем подарок отца и купленная мамой вещь, и я рассчитывал — нет, не на жалость к себе, жертве ограбления, страстотерпцу и мученику, а на сострадание к слову “родители”, “мама и папа”, сын которых стал мучеником, страстотерпцем и жертвой. Мой расчёт был верным, но только для меня, у тебя — я не перестаю восхищаться широтой твоей души, липовый бог, — снова были другой мир и другие правила. Более того, я нагло и презренно лгал: и часы с двойным циферблатом: обычным и — внизу, под ним — электронным, — и джинсы-“пирамиды” (ты помнишь это сумасшествие по джинсам-“пирамидам” в девяностом, мой друг? вспомни его) я купил себе, как и многое другое, такое же интересное, модное и жутко мне необходимое, в Польше, расфарцевав все тюбики зубной пасты “Поморин”, все детские, с трещоткой в середине и красным огоньком автоматы Калашникова, все баночки кавьяра, все бутылки — высокие, с закруткой на горлышке —“Пшеничной” и вообще всё, что было у меня с собой в двух огромных баулах, вернув затраченное и окупив дорогу. И привёз в Харьков — это к слову — ещё несколько пар “пирамид” на продажу. Тогда, по общежитиям, они стоили триста рублей, жители общежития слали своим родителям телеграммы “Срочно четыреста” — и на футболку “Лакоста” сто.
“Ма-а-а-атушка купила?” — переспросил ты, и я понял, как промахнулся со своей ставкой на банальную человечность, — боги бесчеловечны, и это, вообще-то, нормально и правильно, так и должно быть, — а нужно мне было ставить на собственную самостоятельность, предприимчивость — и что ещё? мужественность, что ли? может, и на неё — то есть, увы, на правду. Не то чтобы я призываю вас, друзья мои, всегда и во всём ставить на правду — это глупо и временами небезопасно, правда зла и похотлива, у неё уродливое морщинистое лицо и плохо пахнет изо рта, целовать её в дряблые обескровленные губы — одни проблемы, но всё же, друзья мои, всё же бывают случаи, когда только она может дать вам усладу и успокоение. Только она.
Кес ке се — услада; кес ке се — успокоение? — спрашивает меня тот, кто прочитал эти слова. И что ты вообще имеешь в виду, говоря, что правда зла и похотлива? И я снова берусь за ручку и вспоминаю, вспоминаю…
В том единственном в моей жизни пионерлагере я подружился с мальчиком Валиком. Наш четвёртый отряд принадлежал тринадцатилетним — уже не совсем детям, ещё далеко не взрослым. Отрочество — может, самый интересный период жизни человечества, если наблюдать его со стороны: всё свободное время мы делили между играми в солдатики и в машинки, что в ненормальном количестве привозили из дома, и только что открывшим нам неисчерпаемые бездны удовольствия онанизмом. Но и онанизм у нас ещё был не взрослый — суровый, скрытный, трусливый и философски-мрачный, а детский — смешной, весёлый, жизнерадостный, открытый городу и миру, бесстрашный и пугающий своим бесстрашием лезущих во все окна девчонок и окончательно растерявших перед лицом этой эпидемии свои педагогические таланты пионервожатых. Мы были так увлечены нашим дивным новым миром, что нам было плевать и на то, что от онанизма вырастают волосы на ладонях, что от этого глохнут и слепнут, и может однажды остановиться и больше не пойти сердце, и на многое другое, такое же страшное и такое же дикое, что приносили нам засланные пионервожатыми диверсанты, которые и сами, выполнив поручение, сразу же прыгали в свои кровати и вливались во всеобщую вакханалию.
От двенадцати и старше — с пятого по первый отряды, по десять-пятнадцать отроков в каждой комнате, с самого утра по поздний вечер, с перерывами на солдатики, машинки, завтрак, обед, ужин, пляж, дискотеку, лежали в своих кроватях и мастурбировали, мастурбировали, мастурбировали: просто так и на кто быстрее, просто так и на кто дальше, просто так и на чтоб одновременно, просто так и на попади в цель, задержи, поменяй руку, стоя, сидя, лёжа на боку, засунув между матрацами, сжав подушкой, вверх, вниз, прямо, через трусы, прижав к ноге, к животу, вставив в трубочку, обмотав целлофановым пакетом, в кулаке, двумя пальцами, между ладоней, плевком, капелькой, струйкой, автоматной очередью, пионерским салютом, русские, украинцы, татары, узбеки, белорусы, евреи, собравшиеся сюда, на эту маленькую пионерскую Ибицу, из Красноярска, Мукачева, Гродно, Твери, Чернигова, Ставрополя, Орла и Нарьян-Мара, больные, здоровые, победители школьных олимпиад и полные дебилы, так и не выучившие таблицу умножения, — нас всех объединило общее дело, общая игра, общее чувство.
Мальчик Валик приехал сюда из Ферганы, он был русским, но знал много узбекских ругательств — “магис дэдэ”, “энангэскэй”, “шалав”, — и главное, что его отличало от всех, — он очень любил деньги. Он ими бредил, говорил о них постоянно, любой обращённый к нему вопрос в конце концов превращался в “сколько это стоит?” и “за сколько ты это купил?”. У него не было с собой ни машинок, ни солдатиков, но он быстро наменял их себе у наших пацанов на какую-то дребедень, сущую ерунду вроде ленточек-тряпочек для завязывания на запястье или зелёных, с кроваво-коричневыми прожилками камешков, которыми был усыпан весь наш пляж. Такой обмен Валик называл справедливым. Вообще любой обмен, при котором один получал всё, а другой оставался в дураках, Валик называл справедливым. Я восхищался им, он стал моим очередным липовым богом, и я полюбил его всем сердцем и всей душой.
В перерывах между занятиями онанизмом (а моему липовому богу, как и древнегреческим богам, не чуждо было ничто человеческое, и стрелял он из своего маленького орудия, признавали многие, дальше и лучше всех) мы строили такие финансово-торговые схемы, разрабатывали такие многоуровневые кредитно-денежные операции и махинации, какие в то время и не снились ни Мавроди, ни Абрамовичу, ни Березовскому. Машинки мы продавали партиями, солдатиков — вагонами; минимальный опт на стреляющие скобками проволочные рогатки начинался у нас не менее чем со ста штук, а на переводные картинки “Ну, погоди!” — с десяти килограммов. Цистерны пепси-колы лавировали по нашему лагерю от одного отряда до другого, как огромные, ужасные, но побеждённые и прирученные человеческим умом сказочные чудовища; стаи жвачек, широко раскинув разноцветные крылья, летали над площадкой для построений, высматривая, где бы приземлиться; батальоны пластмассовых скелетиков-брелоков маршировали по главной аллее лагеря и при каждой встрече с нами отдавали нам честь — мы с Валиком чувствовали себя единоправными правителями нашего королевства и упивались тем, что нас двое и мы такие.
