Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2011)
Боялись ли они нас — десятилетних мальчишек, чья бесценная жизнь ни для кого никогда не была бесценной и стоила ровно столько, сколько за неё давали: пять копеек — так пять, десять — так десять, рубль — дай вам бог здоровья, добрый дядечка, не кашляйте и живите долго, — и которые — неубитые, живые, воодушевлённые прошедшим днём и днём предстоящим — возвращались домой со ста, ста пятьюдесятью, двумястами рублями в варежках и карманах? Нет, они нас не боялись. Не боялись они ни традиции, ни бога, полпредами которого мы вроде бы тогда являлись на их грешной земле, страх божий — тоже, конечно, важная и нужная штука, тоже один из вариантов не оскотиниться до полной падали, но что он рядом со страхом человеческим?
Они боялись себя. Боялись быть хуже, гаже, черствее по сравнению с тем, чем являлись — что думали о себе и чем себя представляли. Они же — каждый, каждый — в глубине души считали себя ангелами. Вот только крыльев у ангелов не было — и мы давали им эти крылья, напрокат, на пять-десять минут, за десять-двадцать копеек. А мы, манипулируя их чувствами, их желанием, обманывали их (ибо что такое самообман, как не род одного большого общего обмана?) и, конечно — мы и сами это ощущали — становились хуже, гаже и черствее себя самих. Или, если хотите, своих ангелов. С крыльями.
Для полноты картины вам следует знать, что мы — Атос, Портос, Арамис и д’Артаньян — не были единственными мушкетёрами, кто на два дня — 6 и 7 января — ушёл в ангелы, нас было много, иногда наши отряды насчитывали десять-двенадцать человек и больше, среди мушкетёров нередко попадались девочки (Констанции? Миледи? королевы Анны?), которые полюбили чужие деньги не меньше нашего: что с ними — с этими девочками — стало потом, когда они сначала подросли и — согласно законам природы — вскоре совсем выросли? Боюсь даже думать, если то же самое, что и с нами, а что стало с нами, я знаю, вижу по себе.
Кроме собратьев-конкурентов, были ещё и гвардейцы кардинала: мальчики (девочек не было, нет) лет по тринадцать-четырнадцать, отбиравшие у нас то, что мы несли домой в рукавицах, шапках, носках, трусах и — реже — в карманах. Оставайся мы к тому времени ещё хоть немного мушкетёрами, мужчинами — и гвардейцы кардинала узнали бы, что такое мушкетёрская честь и доблесть, но мы, уже будучи ангелами, возвращали им чужие деньги безо всякого сопротивления — то, что, выходя из подъезда, не успевали спрятать поглубже в трусы и носки.
Хватит о городских колядках, дети мои? Думаю, хватит, тем более что мы вплотную подошли к другой, смежной с этой, теме воровства и грабежа и уже заступили на её территорию.
Меня, наверное, грабили много раз в жизни, но помню из них я только два. Сколько мне было в первый? Вероятно, лет тринадцать — бабушка уже умерла, дедушка лежал в больнице, скоро он умрёт тоже. Я приехал в Парк культуры и отдыха имени Горького смотреть какой-то фильм, я тогда смотрел много фильмов, гораздо больше, чем теперь, по два-три в день, в разных кинотеатрах города, разъезжая по нему в троллейбусах и трамваях. В тот раз трамвай привёз меня в Парк Горького. Была поздняя осень: листва под ногами, будний день, аттракционы закрыты, нигде никого — ни одного человека.
Хорошо помню, что с собой у меня был ровно рубль — обычный советский бумажный рубль, на который я рассчитывал сходить в кино сегодня, завтра и, возможно, ещё, если не покупать по ходу дела длинных, в масляной прозрачной бумаге пирожков с капустой и — а как же без них? хоть маленький стаканчик — чёрных украинских семечек, и послезавтра.
Липовый бог (ведь это же был ты, правда — ты?) с двумя своими друзьями и девочкой встретил меня на аллее парка и как-то сразу завязал беседу. Говорили о лете, о пионерлагере (липовый бог тоже летом был в пионерлагере, я — в Евпатории, он — под Харьковом), о верности и дружбе (ибо какой осадок остаётся после пионерлагеря, чему там учат на полном серьёзе, если не верности и дружбе?). Но вскоре я понял, сообразил, выяснилось, что наш разговор не был разговором ни о чём и о вечных ценностях, это была подводка к деньгам и моему рублю, который должен был стать его — липового бога, он очень этого хотел — рублём. Разговор о верности и дружбе — это всегда разговор о вероломстве и предательстве, и ты знал это, липовый бог, а я тогда ещё — нет, я и до сих пор многое — слова, чувства, улыбки, обещания — принимаю за чистую монету, хоть и знаю, что за ними стоит, должно стоять, совершенно другое.
Поэтому когда ты мне сказал, что узнал меня — своего лучшего друга по пионерлагерю, в котором я ни разу не был и уже, наверное, никогда не буду, ибо забыл его название тогда же, раз и навсегда; друга, который предал его и увёл (отбил? ты сказал мне: увёл или отбил?) его любимую девочку, вот, кстати, и она, она подтвердит, — я был удивлён, возмущён, ошарашен и растерян — всё вместе, всё одновременно.
Девочка ничего не подтверждала. “Это он? — спрашивал у неё липовый бог, показывая на меня пальцем. — Посмотри на него — он?” — “Не знаю”, — говорила в ответ девочка. Он снова задавал свой вопрос и снова слышал: “Не знаю”.
Это теперь я такой умный, что знаю слова “ситуативно-психологическая мотивация”, “правильное распределение ролевых полномочий”, “корректировка индивидуального портрета объекта агрессии” и даже “проблема душевного комфорта победителя”, а тогда я был дуб дубом и смотрел на всё это как на какой-то сумасшедший карнавал, только не весёлый, а жутко печальный, каких в принципе не бывает в природе.
Но принципы у липового бога и его друзей (банды? нет, пусть будет — друзей) всё же были, иначе почему меня никто не бил кулаком в рожу и не отбирал у меня — беззащитного, вокруг ни души — этот несчастный треклятый рубль, а вытягивал его из меня, словно душу, по копеечке, каждым словом.
Давая возможность липовому богу договориться о правилах игры со своей девочкой, которая явно чего-то недопоняла или, глядя на меня, передумала играть по условленным заранее правилам, его приятель отвёл меня в сторону и сказал, что я поступил нехорошо, хуже некуда, с липовым богом и его девушкой и за это липовый бог имеет право сделать со мной всё, что захочет, но не сделает, если я отдам ему все свои деньги. “Сколько у тебя их?” — спросил липовый друг. “Рубль”, — ответил я, вспоминая, что под надорванной подкладкой куртки лежит ещё на самый чёрный день или всякий случай пятёрка. “Отдай ему рубль, и он тебя отпустит”, — сказал мне липовый друг, и я, глядя на него со страхом и с упрёком, сказал, что ничего такого не делал и, значит, рубля отдавать не за что. “Смотри”, — ответил мне липовый друг и позвал липового бога.
“Она сказала мне, что ты — это ты”, — принёс мне весть липовый бог, и я ещё раз ужаснулся всей этой бессмыслице. Позже, когда я примусь за Кафку, Хармса, Гарсиа Маркеса, Ионеско и всех остальных из этой развесёлой братии с вывихнутыми и не вправленными обратно мозгами, я не буду хвататься за голову и кричать “Куда вы меня тащите!”, не буду прятаться — от мира своих мыслей о мире — на чердаках, а потом рассматривать своё изуродованное изображение в зеркале угрюмым взглядом франкофона, не буду, как поведенный, искать пределы своих гравитаций и биться головой о висящий на стенке ковёр, а сяду себе где-нибудь в уголочке, сковырну лейкопластырь и спрошу себя: “А помнишь?” И вспомню, как что-то лепетал в ответ о лежащем в больнице дедушке, о том, что он тяжело болен и скоро умрёт (как будто бы мой — ещё мой — рубль мог его спасти), о том, что я — это не я, и даже если бы я был я, то я никогда не был в этом их пионерском лагере — как же он всё-таки назывался? — о том, что девочку, которую я только что видел, я видел в первый и последний раз в жизни, что, наверное, в мире, как и везде, существуют двойники, дублёры и близнецы, которых разлучили в раннем детстве, о том, что у меня тоже есть друзья и я их никогда не предаю и не обманываю, о том, что… да разве всё упомнишь из того, что приходит в голову на ходу, когда тебя пусть и так изощрённо, так театрально и нелепо, но грабят? Главное, что ни он, ни я ни разу не произнесли слов “не верю” или “ты мне врёшь”. Всё было по правилам.
Одного я не помню — не то чтобы память отказывает или вытерла к чёрту эти воспоминания, не то чтобы эта история закончилась ничем: пришли вездесущие взрослые и разогнали нашу гоп-компанию по разным углам, — но, по-видимому, её финал был для меня не важен, менее важен, чем то, что произошло в начале и середине, — нет, хоть убей, не вспомнить, отдал ли я липовому богу его заработанный рубль, ведь спектакль стоил того и даже больше, или всё-таки как-то выкрутился, нашёл какие-то доводы и аргументы, против которых — по правилам, всё по правилам — и хоть и липовому, но богу возразить было нечего.
