Иосиф Герасимов - Вне закона
— Отпусти!
Но она поняла, если отпустит, ей конец. Почувствовала, он ослаб от боли, и, сумев поджать ноги, ударила его в живот. Он откинулся от нее, тяжело дыша. В сумерках она видела его лицо и струйку крови у губы.
— Зачем ты так?.. Бешеная, — проговорил он.
Она приподнялась на сиденье, опираясь на спинку, и рука ее, соскользнув, наткнулась на что-то металлическое, лежащее на полочке подле заднего стекла. Она сразу сообразила — садовые ножницы и, сжав зубы, взмахнула ими:
— Убью!
Теперь она увидела — страх метнулся в его глазах.
— Кончай! — крикнул он. — Черт с тобой! Нужна ты мне такая!
Он вылез, прошел на водительское место, тронул машину, она сразу сорвалась с места. Переднюю дверцу он не закрыл, и та сама хлопнула. «Ножницы… — думала она. — Я убью его, гада». Но едва она это подумала, как получила сильный удар локтем в лицо, машина набрала скорость, и Нина опомниться не успела, как дверь с ее стороны отворилась и новый сильный удар выбил ее из машины, она потеряла сознание, еще не сообразив, что произошло, только почувствовала невыносимую боль… Это потом стало ясно — он проехал по ее ноге.
Сколько она лежала на влажной траве без сознания, Нина не знает, встать не могла, понимала, вот тут и умрет, потому что все у нее искалечено, даже плакать не могла. Очень хотелось пить, она с трудом повернулась на бок и стала лизать влажную траву, на какое-то мгновение стало легче, в голове немного прояснилось, и она подумала: «Выбраться на дорогу…» — и поползла.
Одна нога совсем не действовала, можно было хвататься руками за кусты и траву и опираться левой ногой, но вскоре и левая рука отказала. Нина все же ползла, ей на все было наплевать, все силы сосредоточились на том, чтобы выбраться на дорогу. Сознание туманилось, образовывался провал, но движение продолжалось почти механически, иногда по животу что-то царапало, может быть, Нина проползала по чему-то острому, но уж ничего не было на свете — только вот эта жажда пробиться. Как ни сильна была боль, Нина свыклась с ней, главное — ползти, ползти, и так длилось долго, очень долго, пока она не почувствовала твердь асфальта. По нему двигаться оказалось тяжелее. Она часто впадала в забытье, а когда открывала глаза, то видела перед собой наждачную серость. А потом ей почудилось: ее кто-то поднял, взвалил на плечи, понес и нес долго, пока она не очнулась у дома и сразу узнала три щербатые ступени. Это был дом Виктора. «У меня есть ключ», — подумала она, но не могла вспомнить, где он… Все же она добралась до двери, толкнула ее головой, отчего снова потеряла сознание, но дверь открылась… «Виктор!» — закричала она, и так несколько раз, пока не поняла, что распухшие губы ее не произносят ни звука, и когда уж окончательно красный туман начал наползать на глаза, увидела Виктора в проеме дверей, и сразу же силы оставили ее…
Она очнулась в больнице, над ней хлопотали врачи и медсестра, ей сделали еще один укол, свинцовая тяжесть в голове ослабла. И тогда она увидела милиционера с тонкими усиками, он стал ее спрашивать торопливо: что произошло? Нина отвечала ему, сама не слыша своего голоса, но это длилось недолго, потом пришло сладостное забвение, исчезла боль, а с ней реальность мира, и когда очнулась в палате, вдыхая медленную прохладу, текущую из трубки, мысли не могли собраться воедино, возникали какие-то обрывки. Ей сделали укол, сестра при этом сказала что-то, но Нина не поняла. Однако же медленно возвращалась ясность и вместе с ней осколки воспоминаний, пока они не стали выстраиваться в нечто цельное.
Но на это ушло время, очень много времени. Нина неожиданно засыпала, и ей снились странные сны, состоящие из движений кубических фигур, где преобладал красный цвет, и когда она выплывала из этого сна, просветление приходило не сразу. «Зачем? — думала она. — Почему это случилось?..» Но не могла объяснить и думала о том, кто искалечил ее, как об откровенной сволочи. Может быть, чем-то она его возбудила… Все может быть, но произошла беда, страшная беда, Нина может остаться калекой, ведь вот же лежит в неподвижности. И внезапно в ней вспыхнула злость: у нее многое отняли, а хотели отнять жизнь, и спускать такое нельзя. Если суждено ей подняться, она найдет его, жизнь положит, а найдет, чтобы такая погань не ходила по земле. Нужна расплата, и если она не придет, то как верить в справедливость… «Я убью его, черт возьми!» — решила Нина.
Через несколько дней ее перевели в палату, где лежали еще две женщины. Вставать было нельзя, дело не только в переломах, сильное сотрясение мозга; видно, вылетев из машины, она ударилась головой о землю.
Она не интересовалась соседками, слышала, шептались о ней, и одна, лежащая дальше от Нины, подле стены, проговорила довольно отчетливо:
— Небось сама хотела…
Но Нине было безразлично, что та говорит. Ей хотелось увидеть Виктора, она сказала об этом врачу, тот ответил: «Пока нельзя, полежите». Но в тот же день ей принесли передачу: банки с компотом, соками, даже банку черной икры. Но есть не хотелось. Тогда же объявился милиционер в белом халате, но не тот, с тонкими усиками, а с бугристым лицом розоватого цвета. Сказал:
— Лейтенант Ступин… Мне вести ваше дело.
И стал задавать вопросы. Нина сначала сказала: «Я уж, кажется, все это говорила», но милиционер ответил, не надо волноваться, ему необходимо найти преступника, поэтому нужны подробности. Он оглянулся на внимательно слушавших соседок по палате, они были ходячие, и сказал:
— Погуляйте, женщины, минут пятнадцать.
Те с неохотой вышли, и, когда дверь закрылась, Ступин спросил:
— Он не овладел вами?
Спросил он об этом буднично, как о самом простом, и Нина ответила:
— Нет, я не далась.
— Вы не стесняйтесь. Это останется между нами.
Тогда она рассердилась, твердо сказала:
— Нет.
И увидела на бугристом лице Ступина облегчение, он согласно кивнул головой:
— Хорошо, хорошо… Значит, только покушение. Я так и запишу…
Потом он долго и нудно выспрашивал приметы насильника, какая у того была машина, не помнит ли Нина номер. Но она ничего не помнила, устала и попыталась быстрее отделаться от милиционера.
— Я больше не могу… — тихо сказала она.
— Хорошо, хорошо, — сказал Ступин, спрятал бумагу и ручку в свою сумку, потом вздохнул: — Вот, не было печали… Ну, поправляйтесь.
И она подумала: этот ничего не сможет, уж очень сероват мужичок, разве такой найдет… А может, и искать как следует не будет.
Виктор объявился на следующий день, после врачебного обхода. Он влетел в палату, крикнул:
— Привет, бабоньки!
Одна из соседок Нины взвизгнула, потому что переодевалась в это время, но он не обратил на нее внимания, кинулся к Нине, и она заметила в его глазах на какое-то мгновение ужас, поняла: видик у нее, наверное, был хорош. Виктор сумел перебороть себя, улыбнулся.
Ей всегда нравилась его улыбка, открывавшая яркие ровные зубы и собиравшая в уголках рта тоненькие насмешливые складки. Халат сидел на нем нелепо, сползал с широких плеч. Он огляделся, увидел белую табуретку, поставил ее рядом с кроватью Нины, сел и взял ее здоровую руку. От него сразу пошло приятное тепло. Вообще у него всегда были теплыми руки, это ее удивляло: даже в мороз, когда он брал в свои ладони ее пальцы, они сразу же согревались. Он объяснил: это у меня природное, чувствительность большая, мне даже теплый стакан горячим кажется.
Его насмешливые глаза погрустнели, но сказал он бодро:
— Я у главного был. Пробился. Хороший мужик. Говорит, отлежишься, и все в порядке будет. Ногу тебе хорошо собрали, а с рукой трудов не было. Но возились долго. Тут, между прочим, врачи — дай бог! Многим вашим московским носы утрут. Особенно хирурги.
Она понимала: он успокаивал ее, но в то же время верила в каждое его слово. Конечно же, она отлежится, синяки с лица сойдут, нога и рука срастутся.
— Боялись, нет ли внутренних повреждений. Говорят, обошлось. Только вот сотрясение… А это лежать надо. У меня, знаешь, сколько раз было? Пьяный геолог меня о кедр шарахнул, хотел вообще черепушку разбить. Дурной был мужик, как выпьет… Но знал много. Потом меня же и лечил. Отваром каким-то, и в палатке держал, следил, чтобы я не вставал. При сотрясении главное — вылежаться.
Она слушала его, и ей становилось спокойнее, хотя иногда лицо его туманилось, но она напрягала силы и снова отчетливо видела его темные глаза с бурыми точечками, глаза, внушающие доверие.
— Сумку твою нашли… Так что ты, того… не волнуйся. Все папочки на месте, ни один листок не потерялся.
— Витя, — сказала она, — ты Семену Семеновичу позвони… лучше домой. Телефон там, в записной книжке. Скажи, что случилось. А то ведь люди на защиту придут.
— Это обязательно. Сегодня же… Но ты, Нинок, главное, не психуй. Беда с каждым может… Кого машина собьет, с кем вот такое… Не психуй. Ну, осенью защитишься. Может, это и лучше.
