Чезаре Дзаваттини - Слова через край
Обреченные на ожидание пытались скоротать время, обрывая лепестки ромашек: да — нет, да — нет. Другие собирались в кружок, играли в разные детские игры, но было заметно, что всем им скучно. Мы подошли к группе призраков, выделявшихся своим спокойным и приветливым видом.
— Они здесь, можно сказать, по формальным причинам, — объяснил мне мой спутник. — И очень скоро попадут в царствие небесное. На совести у них лишь совсем маленькие грехи. Быть может, не стоило даже заставлять их ждать.
Мы подошли совсем близко, а призраки улеглись в траву. Один из них сказал:
— Начни ты, Эразм…
Гид сообщил мне, что каждый день в одно и то же время эти призраки собираются и рассказывают самые бурные эпизоды своей жизни, и слушать их — одно удовольствие. Порой даже кое-кто из архангелов прилетает издалека насладиться их рассказами.
Голос у Эразма был приятный, мелодичный.
— На море был штиль, рыбачья шхуна мирно плыла к Карибским островам. Я сидел на корме шхуны на канатах и смотрел, как дельфины играют в сверкающих волнах. Вдруг до меня донесся голос морской Сирены. Я зажал уши, но не мог отвести он нее взгляда. Она вынырнула из пенного круга, и ее груди, покрытые капельками воды, блестели в лунном свете. Я соскользнул вниз по якорной цепи. Сирена обняла меня, словно ребенка, и долго-долго целовала в губы. Потом, крепко прижавшись друг к другу, мы спустились на дно моря. Вода была прозрачнее воздуха. Сирена уложила меня в коралловом гроте и сказала: «Пойду соберу водоросли для нашего ложа».
Мы провели божественную ночь: мимо медленным кортежем проплывали яркие медузы, похожие на цветы; рыбы короной окружили наше прибежище. На заре створки моллюсков сомкнулись, полипы словно слились со скалами, медузы опустились на дно. «Мы всегда будем вместе», — прошептала Сирена и подарила мне жемчужины, много жемчужин.
Всегда? Я вспомнил страшные истории о влюбленных Сиренах. На закате она увлекла меня на скалы.
«Я сошью тебе одежду из губки, и мы поплывем в северные моря», — шептала она, но я почти не прислушивался к ее словам.
Берег был от нас в нескольких сотнях метров. Мне пришла в голову хитрая идея. «Давай сыграем в жмурки», — предложил я. Сирена захлопала в ладоши, я завязывал ей глаза, а она смеялась. «Ку-ку!» — крикнул я. «Ку-ку», — ответила Сирена. Я тихонько нырнул в воду и быстро достиг берега.
Вторым рассказчиком был некий Вассари.
— Мне кажется, будто это случилось только вчера. Я лежал в больнице Сиднея. Месяц спустя в нашей палате осталось лишь двое — я и Боб. Но Боб, мой бедный друг, скоро умрет. Я мог уже неделю назад вернуться в родное селение. Между тем, как и прежде, лежу в кровати под одеялом, чтобы хоть немного утешить бедного Боба. Лишь ночью, в те редкие часы, когда он спит, встаю и подхожу к окну, из которого виден угрюмый лес. Но Боб ворочается и просыпается. Я бегу к постели, ложусь и сразу начинаю стонать. «Боб, мне плохо, Боб, мне плохо…» Боб, похоже, воспрянул духом — и снова засыпает.
И вот настали последние минуты жизни Боба, он повернулся ко мне лицом и смотрит на меня, понимаете, смотрит неотрывно. Щеки у меня порозовели, а руки не такие уж худые. О, как хорошо было бы, если бы Боб меня не видел! И тут меня осенило: я закричал, стал стонать. Подбежали сестра-монахиня Челесте, сестра-монахиня Анджелика. Я судорожно размахиваю руками, потом вдруг застываю и лежу неподвижно, с закрытыми глазами. Сестра Челесте в ужасе наклоняется ко мне. «Я притворяюсь, сестра Челесте, притворяюсь», — шепчу я. Монахиня все поняла, положила мне на грудь крест и преклонила колени вместе с сестрой Анжеликой. «Умер», — громко сказала она. Обе монахини прошептали молитвы, потом на цыпочках удалились. Я пролежал не шевелясь час или два, потом заснул. Прошло не знаю сколько времени, и вот меня будит сестра Челесте: «Идем, Джек, наш Боб умер». Я встал, оделся, взял свой узелок, поцеловал Боба в лоб и ушел, почти не испытывая печали.
Глава тринадцатаяОчень интересным мне показался рассказ третьего призрака, родом из Лондона…
— Карета тронулась, и мы четверо, ежась от ветра, двинулись за ней по дороге, усеянной лужами. Некоторые лужи я мог бы и обойти, но было бы дико увидеть со стороны, как хорошо одетый человек, идущий за гробом, отпрыгивает вправо или влево, чтобы не загрязниться. Наконец мы добрались до кладбища. Я, друг бедняги Сода, бросил на гроб первую горсть земли. Потом мы молча покинули кладбище.
«Давайте вернемся назад на трамвае, — предложил я. — Плачу за всех».
Едва мы очутились дома, мне захотелось попросить одежную щетку, но я не решался — дядюшка Клер смотрел на дорогу через приоткрытые ставни, и его плечи вздымались и опадали, словно кузнечные мехи. Вдова Сод плакала, сидя в темном углу гостиной рядом с юной дочерью. «Мужайтесь, мужайтесь», — сказал я им. После долгой паузы прибавил: «Если я вам понадоблюсь, не стесняйтесь, сразу же мне звоните. Прощайте и не падайте духом».
Дядюшка Клер не ответил. Бетси заплакала еще сильнее, вдова Сод со вздохом поднялась и вышла проводить меня в прихожую. Открыла дверь, выглянула на лестничную площадку и вся в слезах обняла меня за шею. «Жду тебя в пятницу, любовь моя…» — «Ну-ну, мужайся, дорогая, — прошептал я. И, секунду поколебавшись, спросил: — А щетки у тебя случайно нет?»
Потом некий Моне из Брюгге рассказал:
— Часы пробили полночь, я проснулся. Кто это? Я сразу ее узнал. У меня волосы встали дыбом. «Пришла за мной», — подумал я. Дядя вот уже три дня кашляет, остальные здоровы… Но дяде шестьдесят лет, а мне — всего тридцать. Я пролепетал: «Бедный дядя». Увы, смерть протянула руки ко мне. Я вскочил с постели. Она засмеялась. «Посмотрите на меня», — и запрыгала по комнате, прошла сквозь стену. Она то исчезала, то мгновенно появлялась, каждый раз в другом месте. «Я была в Китае…»
Я осознал всю нелепость своего вида и снова лег в постель. Мысли метались: «Надо попробовать, если хорошенько все обдумать, то, может…» Но едва я открыл рот, с улицы донесся крик. Смерть жестом приказала мне молчать, прислушалась. «Поторопитесь, — сказала она. — Я посчитаю до десяти, а вы приготовьтесь: раз, два, три, четыре, пять…» — «Посчитайте до тысячи», — стал я умолять, «…шесть, семь, восемь, девять, десять…»
Я закрыл глаза, чтобы не видеть, сердце бешено колотилось, и вдруг мне захотелось смеяться.
Но вот я уже призрак, идущий по аллее своего сада. Не узнаю ничего вокруг, вижу лишь звезды, луну и мог бы одним прыжком достать до них — таким я стал легким, невесомым. Свежий ветерок подталкивает меня к озеру, где, рассекая серебристые воды, плывут два белых лебедя. Внезапно я почувствовал, что таю, как роса под лучами солнца, и уношусь вверх, все выше, выше. «Лечу в рай», — думаю я, ничуть не удивляясь. Пронзительный окрик нарушает этот небесный покой.
Оборачиваюсь — смерть мчится за мною, отчаянно загребая руками воздух. В синем небе ее развевающаяся мантия чудесно отливает черным. Она кричит: «Вы не Ритц. Я ошиблась. Через год прилечу за вами».
Таинственным жестом очертила что-то в пустоте, и я мгновенно очутился в своей комнате.
Ровно через год я приготовился ее встречать. В полночь она явилась, подергала меня, пощупала. Я лежал неподвижно, выпучив глаза и затаив дыхание. Я заранее натер мелом лицо, подвел черной тушью глазницы.
«Смотри-ка, уже умер!» — воскликнула она и полетела в дом напротив.
Все мы вежливо посмеялись.
Затем настала очередь одного усопшего из Майнца.
— Мой отец был могильщиком в одном селении на Рейне. Я поливал цветы, зажигал лампадки, тайком хоронил ящериц и кротов. В углу, прикрытом ветками, я соорудил для них маленькое кладбище с настоящими крестами. Я думал, что, когда вырасту, тоже буду легко, словно пушинки, вынимать ведра с жирной землей, роя настоящие могилы. В двенадцать лет я влюбился в одну девочку, которая приходила на кладбище каждое воскресенье. Однажды она спросила: «Тебе не страшно здесь ночью?» Я показал ей, что держу черепа в руках так, словно это груши. На могилу ее родных я всегда клал самые красивые цветы, но отец ворчал, потому что дедушка и бабушка Карлотты ни разу даже гроша нам за это не дали. В день поминовения усопших кладбище побелело от стужи, и кипарисы под свинцово-синим небом казались увешанными белоснежной бахромой. На Карлотте было красивое платьице и пушистая муфта. Она увидела, что могила ее близких усыпана хризантемами и рядом лежит новый фонарь, позолоченный, с искусно вырезанными ангелами. «Нравится тебе фонарь?» — «Да». — «Его купил я».
Я стал раскладывать хризантемы, как вдруг стоявший рядом сынок госпожи Курт взвизгнул: «Вот он, вот он!»
Подбежала, вся запыхавшись, госпожа Курт, за которой семенил мой отец. «Этот фонарь — мой», — сказала госпожа Курт. Взяла позолоченный фонарь с ангелочками и удалилась, грозя мне всяческими карами. Отец, опустив голову, поплелся за ней, а я остался стоять, растерянный и красный как рак. Карлотта сказала: «Покажешь мне твое маленькое кладбище?» И мы молча, держась за руки, пошли.
