Дмитрий Горчев - Жизнь без Карло. Музыка для экзальтированных старцев
И если задуматься, то действительно: шмель мохнатый и приятный, а паук волосатый и противный.
Ну, значит, такая у него судьба. Но сам он, похоже, по этому поводу не очень переживает.
Двадцать грамм. песняНаша рота располагалась ближе всех к столовой. «Ррассия, любимая моя», — запевали литовцы, эстонцы и узбеки: Курапка, Ыунлоо, Камалов и Хашимов. «Ррассия: берёзки-тополя», — продолжали Хвелеури, Паркадзе, Алоев, Чочиев, Демурчиев и Юрий Васильевич Базадзашвили. Ну и я конечно.
На этом месте песня кончалась, потому что столовая была недалеко и петь дальше не было никакого смысла. Да и слов никто не знал.
Деревня. сентябрь. вечерА вот и он — тот самый паук в сортире, чью паутину я совсем ещё недавно поджигал зажигалкой, после чего он панически рушился в самое говно, и тогда мне казалось, что нанесённое ему оскорбление он уже не переживёт. Но он его всякий раз переживал и наутро паутина и её творец ухмылялись в том же самом углу.
А теперь он валяется на полу дохлый и сухой, не шевелится. И мне немного обидно, потому что это ведь не я его победил.
Двадцать грамм. другой сентябрьВ день, когда мне исполнилось двадцать лет, я стоял дневальным по роте. В наряд меня отправил командир отделения Ваха Хамхоев, с которым у меня был затяжной конфликт, закончившийся в конце концов огромными пиздюлями. Мне, конечно, а не ему, но это ладно. Ну вот, значит, где-то уже после отбоя пидарашу я взлётку (то есть мою полы в коридоре для построений), и тут вызывают меня срочно в штаб. Ну, я оправляюсь, застёгиваю крючок на горле и иду в штаб получать очередной какой-нибудь пизды (просто так же в штаб не вызывают, тем более срочно). А там сидят нарядчики — Вова, Витя и Марк Цынман, довольные страшно. Налили мне чаю, даже с сахаром и вручили мне подарок: пачку сигарет дюбек, которую купили в складчину. Вот вам крест — это был самый прекрасный подарок, полученный за всю скучную мою и неказистую жизнь.
Деревня. сентябрь. утроВыключилось электричество. Решило попугать: что, мол, страшно? Тут тебе не город, тут можно и неделю, и месяц его обратно дожидаться.
Ну я поразмыслил.
Для освещения у меня есть керосиновая лампа.
Еду можно (и даже лучше) готовить на печке.
Продукты из холодильника легко спустить в подпол.
В фотоаппарате батареи хватает на полмесяца.
В телефоне — на два дня, да и хуй с ним, с этим телефоном, равно как и с интернетом. А больше у меня ничего электрического нету.
Электричество тут же испугалось своей ненужности и включилось обратно.
Пойду лучше сажать Зимний Чеснок, мне соседская бабушка подарила. Скоро ещё хрен для посадки прибудет. А Чёрную Редьку посажу уже весной. И будет тогда в моём дому всё хрен да полынь, что не может не радовать.
А вот ещё интересно.
Если высадить жёлтенькие цветочки по зелёной траве на площади в полгектара, так, чтобы получилось слово ХУЙ, смогут ли его прочесть в безоблачную погоду пассажиры пролетающих над нашим домом самолётов?
А то совсем я как-то уже позабыл, что когда-то был создан на радость людям.
Другая жизнь. профессорВот один мой знакомый профессор (самый, между прочим, настоящий) живёт неподалёку от французского города Лиона, хотя родился в Москве, и выращивает на своём участке картошку. Все знакомые этого профессора, не говоря уже про его соседей, узнав о таком нелепом факте, немедленно разводят руками: «Павлик! — говорят они (профессора зовут Павликом, хотя, может быть, во Франции он называется как-то иначе). — Ну на хрена, скажи, тебе вот тут во Франции понадобилось растить картошку? Растил бы, как все приличные люди, виноград, надавил бы из него вина и назвал своим именем. Ну или хотя бы лягушек — тебе бы никто слова не сказал. А картошку растить — это для профессора как-то даже позорно». «А? — отвечает профессор Павлик рассеянно. — Кроты вот заебали. Чем кротов выводят?»
Профессора — они все такие. Какую-нибудь химическую формулу на две страницы он помнит наизусть даже во сне, а про то, что кротов выводят обычной консервной банкой, подвешенной на палке, не догадывается.
И тогда вопрошающий понимает, что профессор этот ни разу даже никогда и не задумался о том, почему же он сажает картошку. А потому что у него есть участок, а если есть участок, на нём должна расти картошка. По-другому не бывает. Участок без картошки — это нелепость какая-то, которую могут себе позволить разве что французы, глупый и легкомысленный народ, наделавший кучу революций и тут же про них позабывший.
У человека же серьёзного и основательного обязательно должна быть и картошка, и репа какая-нибудь, и лук, и чеснок. К чесноку хорошо ещё завести порося для сала и свеклу для самогона. А то вдруг завтра война? А какая может быть война без сала и самогона? Чем партизан тогда кормить, спрашивается? Партизаны, они жрут-то ого-го сколько.
Да даже если и не война, не блокада и не продразвёрстка. Я вот, человек, не очень ещё старый, но и то помню уходящие за горизонт полки в гастрономе, и на всех полках маринованный лук. А дома детки плачут, кушать хочут. Заплачу я тоже, бывало, да и пойду домой выковыривать окурки из-под плинтуса. А был бы у меня участок, да на нём картошка, да в хлеву порося хрюкает, на колбасу просится, да в курятнике курица кричит — рожает ежедневное своё яйцо. Да аппарат в бане булькает и роняет чистейшую свою слезу. Что мне тогда все ваши демократии, диктатуры и конституции, права человека и страсбургский суд? Чихал я на них и зевал.
Так что, когда у меня завёлся участок, я тут же посадил на нём чеснок, репу и картошку.
И совесть моя чиста — потому что я не француз какой-нибудь. А лягушки у нас в пруду и без моего участия вырастут. Мелкие, правда, но зато очень сильно зелёные.
Деревня. сентябрь. живая жизньКрысы совершенно уже распоясались: стоило только выключить пищалку для их отпугивания, как они среди бела дня спиздили со стола полбатона докторского колбасы и принялись вдвоём запихивать его к себе в нору. За каковым занятием и были застигнуты. А нора-то заткнута колбасой. Пока я ходил в сени за кочергой, они повалили лавку и куда-то таки просочились.
Ещё на горелом болоте за околицей живут неизвестные чёрно-белые птицы, а в небе циркулирует тоже неизвестный хищник. До тех пор пока у нас нету юных гусей, я отношусь к нему благосклонно и даже восхищаюсь удивительной его аэродинамикой.
В скворечнике на мёртвой яблоне ещё в августе жили, как это ни удивительно, именно скворцы. У скворчиной бабы был очень скверный характер. Потом они, похоже, развелись и куда-то пропали.
На горке в останках фашистских укреплений проживает та самая одинокая лиса, которая так пугает старушек.
По ночам ухают совы, но в последнее время куда-то попрятались, видимо, расселяют на зиму пучеглазый свой приплод.
Зайцы всё вокруг истоптали, но никто их никогда не видел. Кроты присматриваются к моей редьке и скоро заработают себе яду.
Ну и по мелочи ещё разнообразная чирикающая и жужжащая поебень.
Двадцать грамм. крысаВ армии, кстати, у меня была своя личная крыса. Жила она вообще-то не у меня, а в посылочной комнате у почтальона Андрюхи, который поселился там после того, как прошлый почтальон Вова ушёл на заслуженный дембель.
Он, между прочим, оставил перед уходом Андрюхе тайну почтальонского ремесла: все почтальоны части из поколения в поколение соблюдали древний договор с армянами. Договор состоял в том, что все посылки из Армении почтальон оформлял в ведомости как ценные письма (и то и другое в этих ведомостях по чьему-то недосмотру обозначалось как ц/п) и затем выдавал их получателям под покровом ночи без досмотра дежурным офицером. С чего из каждых трёх бутылок самого лучшего армянского коньяка получал одну. Договор этот никогда не нарушался и сохранялся в строжайшей тайне ибо был по-настоящему взаимовыгоден.
Крысу, впрочем, коньяк не интересовал, но зато живо интересовали другие предметы, обычно укладываемые в посылки любимому сыночку в голодную армию.
Поэтому посылки с родины от мамы-старушки всегда нужно было получать в день её, то есть посылки, а не мамы, прибытия. Иначе на следующий уже день в любовно и нежно уложенном ящике можно было найти разве что кучу жёваных фантиков и пахнущих салом с чесноком бечёвок.
Ко мне же крыса ходила вроде как в гости. Я ничего особенно против неё не имел — ну, крыса и крыса, живое всё ж таки существо. Иногда пинал её в рыло, когда она начинала грызть мои сапоги, но так — без ненависти, а чтобы знала своё место.
Но потом крыса совершила ошибку: она сожрала у меня пачку рафинада. Армейская крыса не должна совершать таких ошибок, потому что обязана знать о том, что ценность пачки рафинада настолько огромна, что ей, крысе, даже лучше об этом не думать.
