Уильям Кеннеди - Железный бурьян
К полуночи город замер, и луна была белой, как первый снег. По Пёрл–стрит медленно проезжали редкие автомобили, в остальном все было тихо. Френсис поднял ворот пиджака и поглубже засунул руки в карманы. Возле приюта луна осветила Сандру, сидевшую на прежнем месте. Они подошли посмотреть. Френсис сел на корточки и потряс ее.
— Ты уже протрезвела, леди?
Сандра окуталась молчанием. Френсис сдвинул назад ее капюшон и при ярком свете луны увидел на ее носу, щеке и подбородке следы зубов. Он помотал головой, чтобы яснее видеть, — и увидел, что на руке у нее отгрызен один палец и мясо между большим и указательным.
— Собаки до нее добрались.
Он повернул голову: на той стороне улицы, в полуосвещенном углу, сидела и ждала красноглазая дворняга. Он кинулся к ней, схватив по дороге камень, псина побежала в проулок, а Френсис подвернул ногу на высунувшемся из тротуара кирпиче и растянулся во весь рост. Потом встал, тоже раскровененный из–за дворняги, и пососал ссадины.
Когда он переходил улицу обратно, с Бродвея налетели домовые в тряпье и масках и заплясали вокруг Элен. Махоня, склонившийся над Сандрой, выпрямился, а домовые заплясали еще свирепее.
— Две ноги, два уха и большое брюхо, — закричали они Элен. Она попробовала подобрать живот, но домовых это только раззадорило.
— Эй, ребята, — крикнул Френсис. — Отстаньте от нее.
Они продолжали плясать, и домовой с черепом вместо головы ткнул ее в живот палкой. Она хотела стукнуть его по черепу, а в это время другой домовой выхватил у нее сумочку, и они бросились врассыпную.
С криком «Чертенята, паршивцы!» Элен погналась за ними. Френсис с Махоней пустились следом, топая по ночной мостовой и уже потеряв из виду мальчишку с черепом. Домовые разбежались по проулкам, попрятались за углами и стали недосягаемы.
Френсис обернулся к далеко отставшей Элен. Она плакала и задыхалась, согнувшись почти пополам в приступе горя.
— Сучьи дети, — сказал Френсис.
— Ой, деньги, — простонала Элен. — Деньги.
— Он ушиб тебя палкой?
— Кажется, нет.
— Да какие там деньги? Завтра еще достанем.
— Большие.
— Что большие?
— Там, кроме этих, было еще пятнадцать долларов.
— Пятнадцать? Откуда у тебя пятнадцать?
— Твой сын Билли дал. В тот вечер, когда нашел нас в «Испанском» Джорджа. Ты уже валялся, а он дал нам сорок пять долларов — все, что при нем было. Тридцать я тебе отдала, а пятнадцать у себя оставила.
— Я смотрел в сумке. Там не было.
— Я их за подкладку засунула, чтобы ты не пропил. Я хотела выкупить чемодан. И комнату снять на неделю — передохнуть.
— Черт подери, теперь у нас ни гроша. Всё ваши бабьи хитрости.
Тоже никого не догнав, вернулся Махоня.
— Ну и шпана здесь, — сказал он. — Элен, ты как?
— Хорошо, я хорошо.
— Не зашибли?
— Да вроде ничего.
— А Сандра–то, — сказал Махоня. — Умерла.
— Еще хуже, — отозвался Френсис. — Ее обгрызли.
— Надо внести ее, пока не догрызли, — сказал Махоня. — Я вызову полицию.
— А ты думаешь, ее можно внести? — спросил Френсис. — Она ведь и протрезветь не успела.
Махоня ничего не ответил и распахнул дверь миссии. Френсис поднял Сандру из пыли и внес в дом. Он положил ее на старую церковную скамью у стены и накрыл ей лицо колючим одеялом — последний подарок Сандре от мира.
— Будь у меня четки — я бы почитала над ней, — сказала Элен, сев на стул возле скамьи и глядя на труп Сандры. — Они у меня лежали в сумочке. Я носила эти четки двадцать лет.
— Посмотрю с утра на пустырях и в урнах, — сказал Френсис. — Они объявятся.
— Наверно, Сандра мечтала о смерти, — сказала Элен.
— Да ну, — отозвался Френсис.
— На ее месте я бы мечтала. У нее уже была не человеческая жизнь.
Элен посмотрела на часы: двенадцать десять. Махоня звонил в полицию.
— Сегодня святой день обязанностей, — сказала она. — День всех святых.
— Ага, — сказал Френсис.
— Я утром хочу пойти в церковь.
— Ладно, иди в церковь.
— Пойду. Хочу слушать мессу.
— Слушай. Это завтра. А что нам сегодня делать? Куда мне тебя спать девать?
— Можешь остаться здесь, — предложил Махоня. — Кровати все заняты, но можешь спать здесь, на скамьях.
— Нет, — сказала Элен. — Мне что–то не хочется. Можем пойти к Джеку. Он сказал, можно приходить, если захочу.
— Это Джек сказал? — спросил Френсис.
— Это его слова.
— Тогда нечего рассиживаться. Джек — ничего. Клара — стерва бешеная, а Джека я люблю. Всегда любил. Это точно, что он так сказал?
— «Приходи когда захочешь» — я уже в дверях была.
— Хорошо. Тогда мы двинулись, Махоня. Насчет Сандры постараешься?
— Все остальное беру на себя, — сказал Махоня.
— Ты знаешь, как ее фамилия?
— Нет. Никогда не слышал.
— Теперь это не имеет значения.
— И раньше не имело, — сказал Махоня.
Френсис и Элен шли по Пёрл–стрит к Стейт, которая вот уже двести лет была самым центром городской жизни. Один трамвай полз вверх по крутому склону Стейт–стрит, другой скатился им навстречу, свернул на Пёрл. Из ресторана «Уолдорф» вышел мужчина, поднял воротник пальто, запахнул лацканы, поежился и пошел дальше. Пальцы у Френсиса коченели, иней расцветал на крышах автомобилей, прохожие выдыхали зыбкие султаны пара. Из люка посреди мостовой вдруг хлынул пар и растаял в воздухе. Источник его представился Френсису подземным жителем: огромная человечья голова с заведенными в уши трубами, пар бьет из гнойной раны в черепе.
Альдо Кампьоне, шедший по другой стороне Норт–Пёрл, сделал рукой тот же двусмысленный жест, что и давеча в баре. Пока Френсис раздумывал над его смыслом, из тени на свет фонарей вышел тот, кто сидел тогда рядом с Альдо, и жест Альдо стал понятен: Альдо хотел представить Френсиса Дику Дулану, бродяге, который пытался отхватить ступню Френсису мясным секачом.
— Я ходил сегодня к мальчику на могилу, — сказал Френсис.
— К какому мальчику?
— К Джеральду.
— Ты ходил? — сказала она. — Это в первый раз, что ли? Вроде в первый.
— Да.
— Ты думал о нем в последние дни. На прошлой неделе его помянул.
— Я все время о нем думаю.
— Что это на тебя нашло?
Френсис увидел улицу, лежавшую перед ним: Пёрл–стрит, центральный сосуд города — когда–то его города, теперь — чужого. Коммерческая топография ее неприятно удивила Френсиса: столько нового, столько магазинов позакрывалось, о которых он и не слышал. Кое–что осталось прежнего: Уитни, Майер, старая Первая церковь над Клинтон–сквер, библиотека Прейна. Он шел; булыжник под ногами превратился в гранитные плиты, дома — в магазины, жизнь обветшала, умерла, возродилась, и видения того, что было, и того, что могло бы быть, пересеклись в зрачке, не способном припомнить одно и истолковать другое.
Что бы ты отдал, Френсис, чтоб никогда отсюда не уезжать?
— Я говорю, что на тебя нашло?
— Ничего на меня не нашло. Просто думаю о всякой всячине. Вот эта улица. Когда–то она была моя.
— Не надо было продавать ее, если мог обойтись.
— Деньги. Я не о деньгах толкую.
— А я и не думала, что о деньгах. Это я для смеху.
— Смеху мало. Говорю, я был на могиле Джеральда. Я с ним разговаривал.
— Разговаривал? Как разговаривал?
— Стоял и с травой трепался. Умом, наверно, тронулся, как Руди. Он штаны на ходу теряет.
— Ты не тронулся, Френсис. Это потому, что ты здесь. Не надо нам здесь оставаться. Надо уехать куда–нибудь.
— Правильно. Вот куда нам надо. Куда–нибудь.
— Больше не пей сегодня.
— Слушай. Не лезь ты мне в печенку.
— Пожалуйста, не пей. Не надо тебе пить.
— Такого трезвого, как я, ты за неделю не встретишь. Вот какой я трезвый. На той стороне улицы было. Вот что было: Билли мне кое–что сказал про Энни. Я тебе не говорил. Билли мне сказал про Энни: она никому не рассказала, что я его уронил.
— Кому не рассказала — полиции?
— Никому. Ни одной живой душе. Ни Билли, ни Пегги, ни брату, ни сестрам. Ты слыхала что–нибудь подобное? Чтобы женщина пережила такое и не сказала ни одной душе.
— Тебе есть что рассказать об этих людях.
— Да ничего особенного.
— Может, пора повидаться с ними.
— Нет, толку от этого не будет.
— На душе станет легче.
— А чего там тяжелого?
— Ну уж — что есть.
— Ты о моей душе не беспокойся. Чего это ты не осталась в миссии, когда приглашают?
— Не нужна мне их благотворительность.
— А суп их ела.
— Не ела. Только кофе выпила. А потом, я Честера не люблю. Он не любит католиков.
— А католики не любят методистов. Выходит — квиты. Что–то я католических приютов тут не видел. И католического супу давно не ел.
— Не останусь, и все тут.
— Ну и замерзай на здоровье. Цветок твой уже замерз.
