Пол Остер - Левиафан
2
Первый период нашей дружбы длился около полутора лет. Затем, с разницей в несколько месяцев, мы оба уехали из Верхнего Вест-Сайда, и началась вторая глава. Сначала Фанни с Беном перебрались в более просторную и удобную квартиру в бруклинском районе Парк-Слоуп, откуда можно было дойти пешком до музея, ее места работы. Была осень 1976-го. Пока они искали новое жилье, выяснилось, что моя жена Делия беременна, и мы тоже подумали о переезде. Нам и без ребенка-то было тесно, с тех пор как наши отношения стали натянутыми, и мы решили, что, уехав из города, можно как-то исправить ситуацию. Работал я на дому, переводил книги, а этим можно заниматься где угодно.
Вообще-то я не горю желанием рассказывать про свой первый брак, но совсем избежать этой темы не удастся, поскольку она так или иначе касается Сакса. Нравится мне или не нравится, но я, как и многие другие, впрямую замешан в этой истории. Не разведись я с Делией Бонд, я бы не встретил Марию Тернер, не встреть я Марию Тернер, я бы не познакомился с Лилиан Стерн, а если бы не Лилиан Стерн, я бы сейчас не писал эту книгу. Все мы, каждый по-своему, имеем отношение к смерти Сакса, и без наших частных историй его история будет неполной. Все переплелось, все взаимосвязано. Ужасно сознавать, но я был тем человеком, кто свел всех вместе. С нас, меня и Сакса, все начинается.
Вот как это выглядит хронологически: мои ухаживания за Делией растянулись на семь лет (1967–1974), наконец я убедил ее выйти за меня замуж (1975), мы уехали из Нью-Йорка (март 1977), родился наш сын Дэвид (июнь 1977), мы расстались (ноябрь 1978). На протяжении полутора лет жизни в пригороде, хотя наше с Саксом общение не прерывалось, виделись мы гораздо реже. На смену ночным радениям в баре пришли письма и открытки, личные контакты уступили место более формальным. Иногда Фанни с Беном приезжали в нашу глушь, а мы с Делией однажды провели часть лета в их вермонтском доме. Короче, мы встречались, но уже без той стихийности и импровизации, которыми отличались прежние встречи. Нельзя сказать, что наша дружба пострадала. Периодически дела приводили меня в Нью-Йорк: сдача рукописи, подписание контракта, новая работа, встречи с издателями. И я всегда, то есть два-три раза в месяц, останавливался в их бруклинской квартире. Крепость их брака действовала на меня благотворно; во многом благодаря Фанни и Бену я сохранял остатки рассудка. Но как же тяжело было на следующий день возвращаться от них к Делии! После семейной идиллии — домашние склоки. Я со страхом снова погружался в этот водоворот, в пучину безумия.
О причинах, подточивших наш брак, остается только гадать. Нам хронически не хватало денег, но не думаю, что этим можно все объяснить. Хороший союз способен выдержать любые испытания; неудачный союз сразу разваливается. Мы с Делией снова начали собачиться, едва отъехав от Нью-Йорка. Все и так держалось на ниточке, но тут она оборвалась окончательно.
Наш первоначальный план, с учетом ограниченных средств, был проще некуда: снять небольшой дом и посмотреть, как пойдет. Устроит нас деревенская жизнь — останемся, нет — вернемся назад. Но затем тесть предложил нам десять тысяч в качестве взноса за собственный дом. По тем временам, когда загородные дома стоили тридцать — сорок тысяч, — большая сумма. Хотя мистер Бонд сделал широкий жест, в конечном счете это сработало против нас: мы стали заложниками ситуации, с которой не в состоянии были справиться. После двухмесячных поисков мы нашли в графстве Датчесс недорогой дом, старый и запущенный, зато просторный и с великолепной сиренью во дворе. Не успели мы въехать, как разразилась небывалая гроза. В соседнее дерево попала молния, огонь перекинулся на линию высоковольтной передачи, и мы остались без электричества. Остановился водоотливной насос, и через час подвал затопило. Полночи под проливным дождем, светя себе фонариком, я вычерпывал воду ведрами. Авария влетела нам в копеечку. Сначала заменили всю электропроводку (несколько сотен долларов), а после того как отказала очистная система, взялись за наш двор, превратившийся в выгребную яму (еще тысяча с лишним). Семейный бюджет затрещал по швам. Я еще сильнее налег на переводы, хватался за любую работу, о романе же, которому отдал три года жизни, пришлось забыть. Делия, несмотря на огромный живот, тоже трудилась как проклятая: внештатный корректор, она дни напролет вычитывала толстенную рукопись.
С рождением Дэвида ситуация только ухудшилась. Деньги стали моей навязчивой идеей, весь следующий год я прожил в состоянии паники. Делия теперь могла работать только урывками, и именно тогда, когда на нас обрушились все эти счета, наши доходы упали. К своему отцовству я относился серьезно, и сама мысль, что я не в состоянии обеспечить жену и ребенка, была для меня нестерпима. Однажды, вовремя не получив гонорар, я приехал в Нью-Йорк, ворвался в офис к издателю и под угрозой физической расправы потребовал, чтобы он немедленно выписал чек. В какой-то момент я схватил его за грудки и припер к стене. Так мог повести себя кто угодно, только не я, это шло вразрез с моими принципами. Последний раз я дрался в раннем детстве, и то, что я так распустился в публичном месте, лишь доказывает, что я потерял контроль над собой. Я вкалывал до седьмого пота, и все равно денег не хватало. Похоронив мечты о том, чтобы стать писателем, я начал искать постоянную работу. Страна переживала трудные времена, с вакансиями было туго. На место преподавателя языка в муниципальном колледже со смехотворной зарплатой восемь тысяч в год было подано больше трехсот заявлений. У меня за плечами не было преподавательского опыта, так что я сразу получил отказ. Тогда я стал искать место в редакциях журналов, для которых писал, и готов был ежедневно, если понадобится, мотаться в город и обратно, но все мои попытки сочли неудачной шуткой. Это не работа для писателя, сообщали мне в ответ, вы только зря потеряете время. Писателя? Сказали бы лучше — приговоренного. Я тонул и хватался за соломинку.
Наши ссоры превратились в своего рода рефлекс. Делия меня пилила, я огрызался, она произносила возмущенные тирады, я уходил в себя. Единственной темой общения, за пределы которой мы старались не выходить, был Дэвид, но чаще мы просто не разговаривали по нескольку дней кряду. Всё лучше, чем сидеть по окопам и стрелять друг в друга на поражение. Это была война без конкретного повода и без конечной цели. В ход шли выразительные взгляды и не менее выразительное молчание, незаслуженные упреки и затаенные обиды. Никто не спешил выкидывать белый флаг. Мы оба настроились на затяжную кампанию, и каждый готов был драться до последнего патрона.
Все перевернулось в один из осенних вечеров семьдесят восьмого года. Мы сидели в гостиной, и Делия попросила меня сходить наверх за ее очками. Войдя в кабинет, я увидел на письменном столе раскрытую тетрадь. Я знал, что Делия ведет дневник лет с тринадцати и что нескончаемая сага ее внутренней жизни уже составляет многие тома. Случалось, она читала мне вслух какие-то отрывки, но никогда прежде я не заглядывал в ее записи без разрешения. А тут меня словно что-то подтолкнуло. Задним числом понятно: я злоупотребил ее доверием, потому что махнул рукой на наш брак, вдруг почувствовал, что наша совместная жизнь подошла к концу. Впрочем, тогда я не отдавал себе в этом отчета. В тот момент мною двигало обыкновенное любопытство. Делия не могла не сознавать, что я увижу открытый дневник. Она как будто приглашала меня его прочесть. Так, во всяком случае, я оправдал свой тогдашний поступок, да и сегодня не уверен, что был так уж не прав. Действовать окольными путями, спровоцировать кризис, за который не надо брать на себя никакой ответственности, — это было в ее стиле. Такой особый талант: делать черную работу, свято веря, что твои руки остались чистыми.
Словом, я переступил ту черту, когда уже нет ходу назад. Я сразу понял, что речь обо мне. Это был исчерпывающий каталог жалоб и обид, такой добросовестный лабораторный отчет. Делия охватила всё: от свитеров и брюк до пристрастий в еде, и, разумеется, не оставила без внимания мою пресловутую бесчувственность. Я неуравновешен и эгоистичен, легкомыслен и деспотичен, мстителен, рассеян и ленив. Даже если портрет соответствовал истине, она вложила в него столько черноты, столько злобы, что я даже не смог по-настоящему возмутиться. Я был опустошен, раздавлен. Я уже догадывался, что будет в последнем абзаце. «Я никогда не любила Питера, — писала она, — и наивно было думать, что смогу его полюбить. Наша семейная жизнь — сплошной обман, и чем дольше мы тянем лямку, тем безжалостнее уничтожаем друг друга. Зря мы поженились. Я позволила Питеру себя уговорить и с тех пор плачу за свою ошибку. Сколько бы мы ни прожили вместе, моей любви неоткуда взяться».
Обескураживающая прямота, все точки над i расставлены… я даже испытал некоторое облегчение. Осознание, что ты до такой степени презираем, не оставляет места для жалости к себе. Все ясно как божий день. Я еще не успел оправиться от потрясения, как в голове пронеслось: «Ну что, доигрался?» Одиннадцать лет жизни выбросил на ветер в погоне за миражом. Пожертвовал молодостью во имя иллюзии. Но вместо того чтобы оплакивать потери, я ощутил странный прилив сил, безжалостность приговора обернулась чувством освобождения. Сейчас я это и сам не объясню, но факт остается фактом: дальше я действовал без колебаний. Передавая Делии очки, я сказал, что прочел ее дневник, и на следующее утро уехал с вещами. По-моему, моя решительность ее огорошила, — ничего удивительного, с учетом разделявшей нас бездны непонимания. Что касается меня, то я не видел необходимости в объяснениях. Все кончено, и нечего тут обсуждать.
