Пол Остер - Левиафан
Бена я видел чаще, чем Фанни, но мало-помалу у нас с ней завязалась своя дружба. В каком-то смысле это было неизбежно, если иметь в виду мою давнюю влюбленность, а с другой стороны, она была серьезным препятствием, и прошло несколько месяцев, прежде чем я научился спокойно, без смущения встречать ее взгляд. Когда-то Фанни была моей грезой, желанным и недоступным призраком, и вдруг она материализовалась в новой роли, женщина из плоти и крови, жена моего друга… Сознаюсь, я был выбит из колеи. При нашей первой встрече я говорил какие-то глупости, и это лишь усугубило мое чувство вины и добавило растерянности. Однажды я ей признался, что не запомнил ни одной лекции, так как все это время поедал ее глазами.
— Согласись, практика важнее теории, — объяснял я. — Зачем слушать рассуждения об эстетике, когда перед тобой сама красота?
Вообще-то я таким образом пытался загладить свою вину за прошлое поведение, но получилось только хуже. Подобные вещи не следует говорить ни при каких обстоятельствах, тем более в легкомысленном тоне. Нельзя так грузить человека, из этого ничего хорошего не получится. От моей грубоватой прямоты Фанни стало не по себе.
— Да, я помню эти лекции… — Она выдавила из себя улыбку. — Тоска зеленая.
— Мужики — что с нас взять! — Я уже не мог остановиться. — Особенно в двадцать лет. Зуд в одном месте и всякая гадость на уме.
— Просто гормоны.
— Ну да. Хотя не все можно списать на гормоны.
— У тебя всегда было такое лицо… — Она перевела разговор в более спокойное русло. — Как будто ты на что-то решился. То ли изменить мир, то ли покончить с собой.
— Пока я не совершил ни того ни другого. Надо так понимать, что я отказался от своих честолюбивых амбиций.
— Может, оно и к лучшему. Жизнь слишком интересна, чтобы жить прошлым.
Так, в завуалированной форме, Фанни помогла мне слезть с крючка — и заодно послала предупреждающий сигнал: веди себя хорошо, если не хочешь, чтобы я тебе припомнила старые грешки. Неприятно чувствовать себя подсудимым, но ее опасения были небезосновательны, и я не виню ее за то, что она держала со мной дистанцию. Со временем, когда мы лучше узнали друг друга, ощущение неловкости исчезло. Выяснилось, что мы родились в один день, и это совпадение, хотя к астрологии мы оба были равнодушны, скрепило нашу дружбу. Фанни была на год старше меня, и при случае я обращался к ней с комической почтительностью, это стало таким отработанным номером, который неизменно вызывал у нее смех. Если учесть, что она была не из смешливых, я мог записать это себе в актив. Фанни просвещала меня в области ранней американской живописи: Райдер, Чёрч, Блейклок, Коул — до нее я почти ничего не знал об этих художниках. После защиты диссертации осенью семьдесят пятого (ее монография об Альберте Пинкхеме Райдере фактически открыла это имя для широкой публики) она стала помощником куратора по американскому искусству в Бруклинском музее и продолжает там работать по сей день. В настоящий момент (11 июля) она путешествует по Европе и вернется в Америку не раньше Дня труда. Я бы мог с ней связаться и рассказать о Бене, но не вижу в этом большого смысла. Ну чем она может помочь? Если до ее возвращения агенты ФБР не докопаются до истины, будет лучше, если она останется в неведении. Сначала я подумал: сообщить ей о случившемся — мой долг. Но по зрелом размышлении решил не отравлять ей отдых. Она и без того хлебнула, да и не телефонный это разговор. Вот вернется, сядем лицом к лицу, и поведаю ей все, что знаю.
Вспоминая сегодня раннюю стадию нашей дружбы, я прежде всего поражаюсь тому восхищению, которое они вызывали у меня — порознь и вместе. Мне льстило, что Сакс, автор столь мощной книги, проявляет неподдельный интерес к тому, что я пишу. Он был всего на каких-то пару лет старше меня, но рядом с ним я чувствовал себя желторотым птенцом. Хотя рецензии на «Нового колосса» прошли мимо меня, я знал, что эта вещь вызвала немалый резонанс. Часть критиков разнесла ее в пух и прах, главным образом по политическим соображениям, заклеймив Сакса «оголтелым антиамериканистом»; другие пришли в восторг и назвали его одним из наиболее многообещающих молодых писателей десятилетия. С коммерческой точки зрения книгу нельзя было назвать успешной (расходилась она медленно, и прошло целых два года, прежде чем ее переиздали в бумажной обложке), но, главное, имя Сакса нанесли на литературную карту Америки. Казалось бы, чем не повод потешить свое тщеславие, но Сакс, как я очень скоро убедился, ко всему такому проявлял возмутительное равнодушие. Он редко говорил о своих достижениях, как это принято у писателей, и делать то, что принято называть «литературной карьерой», похоже, не собирался. У него отсутствовал соревновательный дух, его не волновала собственная репутация, он не надувал щеки по поводу своего таланта. Это-то меня в нем и привлекало: бескорыстие в устремлениях, отношение к писательскому труду как к заурядному делу. Это могло переходить в упрямство, он даже мог иногда взбрыкнуть, но зато всегда делал только то, что ему хотелось. После удачного первого романа он сразу же засел за второй, но, написав сотню страниц, разорвал и сжег рукопись. Сочинять — значит морочить людей, сказал он себе и завязал с беллетристикой. Это случилось примерно за год до нашего знакомства. Он перешел на эссе и статьи на самые разные темы: политика, литература, спорт, история, масс-культура, кулинария — все, к чему в данный момент у него лежала душа. Его имя котировалось, так что с публикацией проблем не возникало, но при этом он проявлял удивительную неразборчивость. Он с одинаковым рвением писал как для крупных изданий, так и для малоизвестных журналов, даже не замечая, что одни хорошо платят, а другие вообще безгонорарные. Он не обзавелся агентом, считая, что это только повредит творческому процессу, а в результате зарабатывал гораздо меньше, чем мог бы. Я не один год пытался его переубедить, но только в начале восьмидесятых он наконец сдался и нанял профессионала, чтобы тот вел переговоры от его имени.
Меня всегда поражала скорость, с какой он работал, его способность укладываться в сжатые сроки, писать помногу и сохранять при этом силы. Для Сакса отстучать десять — двенадцать страниц в один присест было обычным делом; он мог выдать статью, от первого до последнего слова, ни разу не отойдя от пишущей машинки. Работа для него была своего рода спортом, гонкой на выживание для тела и души, а так как он умел полностью сосредоточиваться на нужной мысли, четко настраиваться на результат, слова как будто сами к нему приходили, словно ему посчастливилось открыть некий тайный канал, связывавший мозг с кончиками пальцев. Он называл это «печатанием долларов» — как обычно, посмеивался над собой. О чем бы он ни писал, это не опускалось ниже определенного, достаточно высокого уровня, но чаще его статьи были просто блестящими. Чем ближе я его узнавал, тем больше поражался его продуктивности. Я считаю себя тружеником, без устали шлифую каждую фразу и потому даже в самые удачные дни продвигаюсь вперед черепашьим шагом, как изнуренный путник в пустыне. Простейшее слово кажется мне миражом, оазисом в бескрайних песках молчания. В отличие от Сакса, я так и не сумел приручить язык. Между мной и моими мыслями лежит пропасть, я застрял на ничейной земле между чувствами и их словесным выражением, и, как ни стараюсь передать свои ощущения, получается что-то вроде невнятного заикания. Саксу это было неведомо. В его воображении предметы и слова, их обозначающие, идеально друг на друга накладывались, в то время как у меня они разлетаются кто куда. В основном я занят тем, что собираю по всяким помойкам и склеиваю разрозненные кусочки, а после гадаю, правильно ли я их соединил. Сомнения Сакса были совсем другого рода. Трудностей в его жизни хватало, но только не за письменным столом. Акт творчества не ассоциировался у него с болью, да и откуда ей взяться, если слова заполняют страницу с такой скоростью, будто их проговаривают. Это был редкий талант, о котором Сакс даже не догадывался и потому пребывал в состоянии невинности. Совсем как ребенок. Как маленький вундеркинд, забавляющийся своими любимыми игрушками.
2
Первый период нашей дружбы длился около полутора лет. Затем, с разницей в несколько месяцев, мы оба уехали из Верхнего Вест-Сайда, и началась вторая глава. Сначала Фанни с Беном перебрались в более просторную и удобную квартиру в бруклинском районе Парк-Слоуп, откуда можно было дойти пешком до музея, ее места работы. Была осень 1976-го. Пока они искали новое жилье, выяснилось, что моя жена Делия беременна, и мы тоже подумали о переезде. Нам и без ребенка-то было тесно, с тех пор как наши отношения стали натянутыми, и мы решили, что, уехав из города, можно как-то исправить ситуацию. Работал я на дому, переводил книги, а этим можно заниматься где угодно.
