Инго Шульце - 33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере
Константин Дмитрич становится все более знаменитым, ведь в конце концов мы оказались первым музеем, где хранилась чудотворная Богоматерь. Пусть другие говорят, что им вздумается. А лично я местом своим рисковала, да и сейчас еще рискую! Потому что даже если и правду говорят, будто Константин Дмитрич теперь ходит в церковь и крестится, лучше-то он не стал. Он все собирается меня уволить. Ванька и Антон про меня совсем забыли. Они теперь богатые стали и знаменитые еще больше, чем Константин Дмитрич, потому что только у них одних есть фото нашей Богоматери из тех времен, когда она еще в целости была. Да и каракули отчетливо видны: Ванька и Антон, А и В. Тракторист работает у них и продает картинки. За это он получает еду и комнату, больше ему и не надо. За свои картинки они могут просить, сколько хотят, люди все равно покупают. А искусствоведы уже называют нашу Богоматерь иконой Антона-Ваньки, мол, ради простоты. Ну что ж, подождем, что дальше будет.
В ПРОВАЛАХ между новостройками туман держался всегда дольше. Оттуда, где угадывались новые блочные дома, укутанные моросью и морским ветром, доносились лишь крики чаек. Иногда слышны были подъезжающие к остановке автобусы или громыхание пустых грузовиков. Пока чайки были на виду, они кружили беззвучно. Только исчезая в тумане, птицы снова начинали кричать.
Петюшина уже двадцать минут наблюдала эту картину с тех пор, как проход к остановке между блочным домом на углу проспекта Художников и первым, тоже блочным, домом на новой, еще безымянной улице перекрыли. В образовавшемся ущелье чайки летали так низко, что от хлопанья их крыльев прохожие невольно втягивали голову в плечи. И снова в тумане слышались крики чаек.
«Вечно, как только подморозит, — с досадой сказала Петюшина. На руке у нее была намотана пустая матерчатая сумка. — Как только подморозит, так они тут как тут! Ужас!» — прокричала она и оглянулась, ожидая, не кивнет ли кто-нибудь в знак согласия. Но все стояли молча, следя за действом между двенадцатиэтажными коробками.
«Надо бы милицию вызвать!» — снова начала Петюшина и шагнула вперед.
«Да перестань ты!» — закричал парень, стоявший впереди. Он один был без шапки. Ветер трепал прядь волос, падавшую ему на лоб.
«Так будем милицию вызывать или нет?» — спросила она, повернувшись направо, где люди стояли более тесно.
«Тьфу ты, черт! Разве не видишь, как трудно, когда гололед. В таких условиях они ничего не сделают!» — ругался в двух шагах от нее старик, он знал ее, видел, как она продавала по вечерам колбасу, хлеб, яйца и всякую всячину у станции метро.
«Ты ведь была здесь в прошлый понедельник, четыре дня назад, мы проголосовали и решили: никакой милиции, ты что, забыла?» — старик сплюнул.
Петюшина прижала ко рту свои бело-синие шерстяные кулаки и закашлялась.
«Но, может, они не будут на людей бросаться?» — вмешалась женщина слева.
«Вот и я так думаю! — подхватила Петюшина. — Не стоит ожидать только худшего, времена-то теперь другие настали!»
«Они тоже жить хочут! — передразнил мужчина лет сорока пяти прямо у нее над ухом и хлопнул себя по шапке с помпоном. — Наша милиция слушает, что ей говорят, парни что надо, в самом деле, что надо, черт побери! Пойми, сердешная, ты ведь не во Франции и не в Дании!»
«Что это вы имеете в виду?» — осведомилась молодая женщина, прижимая к себе канцелярские папки для бумаг.
«Когда у Миттерана убегает собачка, вся Франция глядит в оба, чтобы милое животное не описало дерево у кого-нибудь в саду, и датчане делают то же самое по отношению к таксе своей королевы! — ответил мужчина в шапке с помпоном. — Попробуйте-ка нашим предложите что-нибудь в этом роде. Вот я про что!»
«Потерпите, — призвал кто-то Петюшину низким женским голосом. — Смотрите и наслаждайтесь — какие изящные движения… Вот ведь благородные животные!»
«Ну, когда вам станет невтерпеж, найдете другую дорогу! — разразилась Петюшина. — А мы не можем делать такой крюк — вокруг всего квартала, по болоту, по канавам, через забор, через кусты, до детского сада, потом еще по улице до остановки. А банда Перешовского только того и дожидается! Спросите Алю Михайловну! Ее раздели, все взяли, все!» — она снова закашлялась.
«Это вам на работу нужно или нам?» — спросила та же самая женщина, но теперь уже резким голосом, и уставилась на чайку.
«А ты поживи-ка на пенсию! — возмутилась Петюшина. — Я спрашиваю: разве можно жить на пенсию или на пенсию можно только подыхать, дорогуша? Попробуй-ка купи себе на нее пару сапожек!»
«Заткнись, а то я скажу, сколько ты накручиваешь на колбасу и хлеб. Тридцать процентов! — заорал старик и приставил ей к горлу указательный палец. — Тридцать и больше!»
«Да хоть всем скажи, — пропела она и захлопала в ладоши, — всем скажи, ах ты, Господи, ну давай, говори…»
Старик врезал ей разок, потом еще раз съездил Петюшиной по затылку, так что у нее челюсть подпрыгнула, и заявил: «И что это тебе приспичило на автобусе ехать!»
«Ну, наконец-то!» — сказала женщина с низким голосом, которая уже успела отойти от Петюшиной на несколько метров.
«Так есть еще мужчины в Датском королевстве!» — парень без шапки осклабился.
«Можешь и сам разок…»
«Ишь ты», — отреагировал тот, без шапки, и засмеялся.
Петюшина тихонько подвывала и мяла сумку в руках, как носовой платок.
«Все только на вас клином сошлось!» — воскликнул мужчина и нервно замахал руками, как будто собираясь взлететь.
«Здесь собралась, может, целая сотня людей, но четверо-пятеро постоянно мутят воду, а потом пойдут разговоры, что на проспекте Художников живут одни хулиганы. А что остальные девяносто пять спокойно стояли, не говоря ни слова, даже не обернувшись, и просто глядели на происходящее, об этом потом никто и не вспомнит!»
От возмущения у него дыхание перехватило. Его руки все не успокаивались.
«Жизнь нас не спрашивает», — всхлипывала Петюшина. Кричали чайки. Туман медленно рассеивался.
«Надо бы телевидение вызвать!» — посоветовал только что подошедший и стал пробираться вперед.
«Они ничего, ну ровным счетом ничего не поняли», — ответил кто-то спокойно. Стала видна остановка.
Тут послышался свист. Никто не знал, кто свистит и откуда. А доги бросились вскачь к углу дома, из-за которого появились две девчонки с поводками, перекинутыми через шею. Взяв могучих животных за ошейники, они вскочили им на спину и великолепной кавалькадой исчезли в рассеивающемся тумане.
Некоторое время все смотрели им вслед, затем разбежались. Большинство поспешило к остановке. А остальные отправились по домам.
«И несмотря ни на что, все опять замечательно», — сказала Петюшина, у которой снова выступили слезы на глазах. Она стала искать старика. А он уже дожидался ее и, подойдя, погладил по плечу.
«Я знал, — он говорил тихо, прижимаясь лбом к ее голове. — Только не терять терпения, девочка, не сдаваться. По крайней мере, этого от нас ждут, правда?»
Петюшина энергично кивала и промокала сумкой то левый, то правый глаз, нащупывая другой рукой руку старика на своем плече.
Через некоторое время она уже могла видеть чаек, с распростертыми крыльями зависших на встречной струе воздуха, прямо над Петюшиной и стариком. Оба прикрыли глаза рукой, так слепил ранний солнечный свет.
ЛИШЬ СЕНТЯБРЬСКИЕ ВЕЧЕРА, постепенно обволакивающие сумерками и бульвары, и оживленную толкотню поодаль, но еще сохраняющие в себе малую толику тепла, оставались тем избранным временем года, когда Ирина и Анатолий ежедневно ходили гулять. Эти вечера с их все время меняющимся рисунком облаков издавна казались Ирине и Анатолию своего рода отпуском, единственным, который у них остался. Неудивительно, что в эти редкие часы красоты они вспоминали свою прежнюю жизнь, в которой после целого рабочего дня еще не чувствовалось усталости. По вечерам они становились увлеченными артистами рабочего театра, куда им даже не надо было ехать ни на троллейбусе, ни на метро, потому что предприятие предоставляло машину, так же как каждый год в июле предоставляло трехнедельный отпуск в Сочи. Теперь это кончилось. Даже у телевизора они проводили все меньше времени. Таким образом, у них оставалось достаточно досуга, чтобы полностью посвятить себя своему внутреннему предназначению, своим склонностям и чаяниям.
Чаще всего Ирина и Анатолий, выходя из дому, расположенного неподалеку от Садовой и Египетского мостика, бродили вдоль каналов. Оба особенно любили канал Грибоедова — в узорах его решеток они узнавали повторяющееся сплетение греческих лир. Гуляли под руку, в легких плащах, распахнутых или застегнутых, еще без шарфов, иногда переходя по мосту на другой берег канала, если строительная площадка не перегораживала путь. Мосты они очень любили, так любили, что всегда шли по мосту молча.
