Инго Шульце - 33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере
И все же как-то странно: взрослый человек в музее стоит на коленях и бормочет. А потом вдруг вижу: он ползет вперед, прямо к стеклу, и все ближе, ближе. Тут я, клянусь Богом, встала с места. Он совсем близко, ну вплотную приближается лицом к иконе, хоть там и стекло. Так вот я встаю — тут-то все и происходит. Жуткий звон, доложу я вам. Все случилось так быстро, что я не успела ничего сказать. Его голова упала вперед, лбом прямо об стекло — бам и еще раз бам и дзынь, — стекло вдребезги. Господи помилуй, думаю, меня точно уволят. А он стоит на коленях, вокруг осколки, и целует икону, а губы все в крови. Аля потом сказала, что я кричала, пока она меня не схватила в охапку. Стекло разбито, ничего не поделаешь. Губы в крови. Но он продолжал целовать икону, и губы перестали кровоточить, уж я свидетель! Сначала сильно кровоточили, а потом совсем перестали, после второго поцелуя — правда, никакой крови. Как отрезало. И он заплакал, тракторист-то заплакал, а ведь был не пьян!
Аля позвала Петра, нового завхоза, тот рванул в милицию, а уж они позвали Константина Дмитрича, он как раз дома работал. Тракторист молился и плакал, плакал и молился и все время, как дурачок, стоял на коленях среди осколков. И опять, никто и охнуть не успел, он поцеловал Божью матерь, не ноги, нет, а в лицо, потом встал, а женщины дали деру от него, будто он негр какой-то. Теперь они и слышать об этом не хотят. Ну а мне нельзя было уйти. Он поклонился мне, а я поклонилась ему, затем снова он, и снова я. Тут-то он и рассказал: накануне ночью ему явилась женщина, которая позвала его, тракториста-то, в райцентр, и кивала ему, и манила. Он-де хотел еще одну ночь подождать, не придет ли она снова, в мае не так-то просто с работы отпроситься. Потом он уж глаз не смыкал и все думал об этой женщине. А утром как только встал, сразу сюда и поехал. Два часа просидел на вокзале в столовой, заглядывая в лицо всем женщинам, и обзывал себя ослом, поверившим в сон. А теперь он ее нашел — это и есть наша Богоматерь с младенцем на руках. Я хотел только руку ей поцеловать, говорит, руку, которая меня поманила, ту золотую руку. И только я ее руки касаюсь, кровоточат мои губы, говорит, а рука теплая и мягкая, вовсе на золото не похожа. Я-то знал, мол, если я ее поцелую в уста, мои губы кровоточить перестанут. Вот как это было. Милиционер не дал ему снова встать на колени среди осколков. Но плакать никто не мог ему запретить. На губах у него ничего не осталось. Но Спаситель на коленях у Богоматери был весь в крови.
Потом тракториста привели в кабинет Константина Дмитрича. А мне приказали замести стекла, в наказание. Угрожал он, Константин-то Дмитрич, что он меня выгонит, хотя причина и не в этом, он дважды повторил, что причина не в этом. В четверг было спокойно, и я сказала себе: Валентина, если Константин Дмитрич тебя сегодня не вызовет, завтра с тобой уже ничего не случится. Так и вышло.
В пятницу пришли три женщины, поздоровались со мной, как с соседкой, перекрестились, встали на колени перед иконой, теперь уже опять без стекла, и стали молиться. Я подумала: да не может быть, чтоб все это в самом деле было правда, потом подумала: слава Богу, стекла-то нет! Они целовали золотую руку, Богоматерь и Спасителя. Ну, что оставалось делать? Я дала сигнал тревоги. Все произошло быстрее, чем в среду, и женщинам пришлось заплатить штраф.
В субботу они снова явились, положили конверт на мой стул, и все пошло тем же манером. Они крестились, становились на колени и теснились у иконы, чтобы поцеловать ее. Я снова дала сигнал. Они испугались, сбились в кучку и молились, пока не подоспела милиция. Сначала их хотели посадить в тюрьму. Но Константин Дмитрич уговорил милиционеров и просто запретил женщинам приходить в музей.
В воскресенье пришел автобус из Дубровки. Я насчитала ровно сорок человек — тридцать семь женщин и трое мужчин, — и все хотели к нашей Богоматери. Ни милиционер, ни Константин Дмитрич ничего не могли поделать. А вот мой Паша сумел бы делу помочь. Посетители, те, которые хотели к Богоматери, платили в кассу, сколько Константин Дмитрич приказал, — мы начали с семи тысяч, тогда это была половина моей зарплаты, семь тысяч на каждого, без всяких скидок, даже для ветеранов. Константин Дмитрич перестал бегать и орать, а позвал милиционера, и тот стал проверять билеты.
Ну и посетителей у нас набиралось! Скоро дошло до сотни в день, потом до полутораста, а по выходным — до трех сотен. В июне, а то и раньше, дневная выручка дошла до миллиона, а по воскресеньям даже до двух-трех миллионов, в зависимости от погоды.
О чудесах вы меня не спрашивайте. Не все ведь можно увидеть. Да они часто и подтверждаются не сразу. Вдруг о нас стали говорить: и слепая-то прозрела, и обезножевшая пошла. Попавшие под машину кошки вновь воскресали. У меня же одни только неприятности, когда кто-нибудь падал в обморок.
Я нашу Богоматерь никогда не целовала, даже тайком после работы, как Аля. Аля говорила, что наша Богоматерь теплая и мягкая, ну прямо как человек. Но верующей Аля не стала, хотя и любила запах ладана. Свечи пожарники, конечно, запретили. Как только мы замечали, что кто-нибудь достает свечку, Василий, наш милиционер, свистел до тех пор, пока свечку не убирали. С фотоаппаратами вообще в музей не пускали, правда, это касалось только туристов. Петь Константин Дмитрич тоже запретил. Поэтому они пели с закрытым ртом. Знаете, что это такое? Весь день жужжание в ушах. Даже засыпая, его слышу.
Мэру я уже все это рассказывала, а потом и газете. Есть много фотографий, где я и Константин Дмитрич. Константин Дмитрич ездил всюду с докладами. Он теперь часто встречался со священниками, они тоже к нам приходили. Потом уже каждый день кто-нибудь из них стоял рядом со мной, громко перечислял чудеса, которые наша Богоматерь совершила, затем начинал сначала. На Пасху они планировали здесь даже мероприятие с патриархом. Как смотрители мы должны были участвовать в нем.
А уж кто только не хотел купить нашу Богоматерь, начиная от тракториста и кончая русскими в Америке и даже в Финляндии. Конечно, и евреи нацеливались, как всегда, когда где-то что-то заблестит. Но мы все-таки государственный музей. А искусство принадлежит народу.
Чудесами в зале восемь мы так прославились по всей Ленинградской области и за ее пределами, что кое-кто требовал даже закрыть наш музей.
Искусствоведы были недовольны, потому что не могли датировать нашу Богоматерь, в архиве не нашлось никаких записей, когда и откуда Богоматерь попала в музей. Некоторые потом говорили, что она не человеческими руками сотворена, а сошла с небес, как подлинный образ Богоматери. А поэтому ей место в церкви. Но мэр и Константин Дмитрич не верили этому и не соглашались.
Мы опять получали премии, и каждый день что-нибудь случалось. Я тоже стала немножко знаменитой и думала, так все и дальше будет. Город что-то имел от этого, а также наш музей, да теперь и мы сами тоже.
Но однажды утром и Богоматерь, и Спаситель исчезли. То есть лица их исчезли, на их месте — одна чернота внутри оклада. Когда я доложила Константину Дмитричу, он любезно так мне сказал, что это повреждения от времени. А потом заявил, что мы можем забыть о нашем прекрасном экспонате, и ушел. Это произвело на меня сильное впечатление. Не знаю, что еще сказать. Людям было все равно. Их приходило больше и больше, они стояли в очереди в зал номер восемь-через весь музей, а я возвращалась домой с работы каждый раз на час позже. Они вставали на колени перед двумя круглыми черными дырками и молились и целовали их, насколько позволял металл.
Когда же я думала о том, что будет, я понимала только, что в один прекрасный день не все, кто придет утром посмотреть на икону с двумя черными дырками и золотой рукой, дойдут до нее, а нам скоро придется раздавать номерки. Таким мне представлялось будущее.
А теперь вам, конечно, интересно узнать у меня о краже. Могу сказать только одно: вечером икона еще была, а утром исчезла. Я заплакала — так я привыкла к нашей Богоматери, так было хорошо, когда приходило много народу. Когда я услышала, что она в соборе, мне стало легче. Все думали, что милиция не допустит, да и государство тоже, ведь это же кража. А сказочку, будто она сама отправилась в церковь, потому что там ей и место, будто она смылась от нас, чтобы там найти защиту, — такое-то в милиции не расскажешь. Но милиция ничего не делает, да и мэр только и повторяет, что он в курсе дела. Константин Дмитрич вроде что-то предпринял, но говорить об этом не желает. Конечно, все стало известно в городе, и люди теперь стояли перед церковью. Все говорили о чуде. Но никто не мог увидеть Богоматерь. Сказали — только в воскресенье. В воскресенье, когда все ждали, сказали, что она желает являться только на Пасху и Троицу. Это людям, скорей всего, понравилось. Порфирий, священник, даже сказать ничего не мог, так они его прижали. Но ничего не помогло. Так он там и стоял, обещал выносить ее людям по воскресеньям для целования. Я думаю, для людей лучше было, когда Богоматерь у нас находилась. Многие так говорят.
