Чеслав Милош - Долина Иссы
Быть может, как полагала бабушка Мися, ему явился дух магометанина с Татарского кладбища на холме. Память о татарских пленниках, давным-давно работавших в Гинье, изгладилась бы, если бы не это название. Однако почему он явился именно теперь? Кто-то подстрекал его или велел нарушить порядок. Это могла быть только Магдалена — вероятно, ставшая теперь предводительницей подземных сил.
Все эти факты постепенно привели к раздору между селом и ксендзом Монкевичем. Сойдясь во мнении относительно причины, крестьяне логично рассуждали, что следует ее устранить. Сначала они робко намекали на это в общих фразах, кружа вокруг да около, прибегая к сравнениям и притчам. Когда это не возымело действия, сказали прямо, что надо положить этому конец и что есть верный способ. В ответ ксендз махал руками, кричал, что никогда, никогда на это не согласится, и обзывал их язычниками. Он уперся, и убедить его было невозможно. Некоторые советовали не спрашивать разрешения, но было ясно, что и они не отважатся. Поэтому никто ничего не предпринял. Между тем к настоятелю приехал на несколько дней другой ксендз, и они вместе занялись экзорцизмом.[20]
XVII
Томаш боялся бегать после захода солнца, однако лишь до тех пор, пока не увидел сон. То был сон, исполненный великой сладости и силы, но в то же время и ужаса, и трудно сказать, чего в нем было больше. Его нельзя было выразить словами — ни наутро после той ночи, ни потом. Слова не передают мешанины запахов или того, что влечет нас к тем или иным людям, а уж тем более погружения в колодец, через который пролетаешь насквозь, на другую сторону известного нам бытия.
Он видел Магдалену в земле, в одиночестве огромной земли, и она была там уже много лет и навеки. Ее платье истлело, и хлопья материи смешивались с сухими костями, а прядь волос, падавшая на щеку над кухонной плитой, прилегала к мертвому черепу. И в то же время она была рядом с ним такой же, как тогда, при входе в реку, и в этой одновременности заключалось познание иного времени, нежели то, которое нам обычно доступно. Чувство, сжимающее горло, пронизывало его насквозь, форма ее груди и шеи словно отпечатывалась в нем, а ее прикосновения перерождались в жалобу наподобие распева: «Ах, зачем я умираю, зачем руки и ноги мои умирают, ах, зачем я есть, и меня нет? Ведь я раз, всего только раз жила от начала до конца мира; ах, небо и солнце будут, а меня уже не будет никогда, останутся от меня эти кости; ах, ничего-то у меня нет, ничего». И Томаш вместе с ней погружался в безмолвие земляных пластов, где скользят камешки и черви прокладывают себе ходы; теперь и он превращался в груду истлевших костей, жаловался устами Магдалены и открывал для себя те же вопросы: почему я — это я? Как это возможно, что, обладая телом, теплом, ладонью, пальцами, я должен умереть и перестать быть собой? Собственно говоря, может, это даже и не был сон, потому что, лежа на глубочайшем дне, под поверхностью реальных явлений, он ощущал себя телесного, обреченного, разлагающегося, уже после смерти, и в то же время, участвуя в этом разрушении, сохранял способность констатировать, что он здесь тот же, что и там. Он кричал и проснулся. Но контуры предметов были частью кошмара и совсем не казались более прочными. Вскоре его снова охватил прежний дурман, и все повторялось опять — во все новых вариантах. Освободил Томаша лишь рассвет; глаза он открывал в тревоге. Он возвращался издалека. Постепенно свет извлекал из темноты перекладину, соединяющую ножки стола, табурет, стул. Как хорошо, что наяву этот мир состоит из деревянных, железных и кирпичных предметов, что у них есть выпуклости и шероховатости! Он радовался вещам, которыми вчера пренебрегал, едва замечая их. Теперь они казались ему сокровищами. Он всматривался в царапины, сучки, трещины. Однако после того переживания остался сладостный угар, воспоминания о краях, о существовании которых он прежде никогда не догадывался.
С тех пор Томаш решил не кричать, если Магдалена приблизится к нему в темной аллее, ибо она не сделала бы ему ничего плохого. Он даже желал, чтобы она ему явилась, хотя при мысли об этом у него по коже шли мурашки, но не неприятные — такие, словно он гладил бархатную ленточку. А про сон он никому не рассказал.
XVIII
Это совершилось втайне, и Томаш еще нескоро узнал о деянии, которое вызвало в нем глубокую скорбь и негодование.
Допущены были только сельские старейшины, полтора десятка хозяев. Они собрались под вечер и пили много водки. Что ни говори, каждому из них было не по себе, и они пытались взбодриться. Разрешение было получено, точнее, ксендз Монкевич сказал: «Делайте, что хотите», — но это было достаточным признанием несостоятельности имевшихся в его распоряжении средств. Вскоре после отъезда его собрата (в ту ночь в плебании как раз не было никого, кроме ризничего и старой экономки, ибо казалось, что после экзорцизма Магдалена успокоится) в спальне раздался крик, и Монкевич появился на пороге в длинной ночной рубашке, разорванной в нескольких местах, так что полотно свисало клочьями. Магдалена стащила с него одеяло и стала рвать рубашку. Его болезнь (он заболел рожей) и он сам, и все вокруг приписывали испугу. От рожи с перепугу нет других действенных средств, кроме заговора. Итак, к нему привели знахарку, которая бормотала над ним заклинания. Известно, что они заключают в себе приказы, обращенные к болезни, — чтобы она покинула тело; приказы эти подкреплены угрозами, обрывками христианских и каких-то еще более древних молитв, но слова, если их выдать, теряют силу, и тому, кто их знает, разрешено передать их перед смертью только одному человеку. Ксендз подвергался процедурам неохотно. Однако, когда речь идет о выздоровлении, не время сомневаться; в таких случаях мы надеемся на авось. Ослабшее сопротивление и робкая надежда, что мучительные явления прекратятся, склонили его дать и другое разрешение.
К таким делам надо приступать в темноте. Может, это и не правило, но хорошо бы, чтобы всё совершалось набожно, то есть, прежде всего, в тишине. А значит — без участия зевак, в кругу людей серьезных и надежных. Они попробовали острия лопат, зажгли фонари и выскользнули по одному, по двое, через сады.
Дул сильный ветер, дубы шелестели сухими листьями. Огни в сельце уже погасли, и были только чернота да этот шум. После того как все собрались на площадке перед костелом, они гурьбой отправились к могиле и встали, как могли, вокруг нее, на склоне, здесь уже довольно кругом. За круглыми стеклами фонарей, защищенных металлическими прутьями, языки пламени скакали и метались под порывами ветра.
Сначала крест — поставленный стоять, пока дереву хватит сил, пока его вкопанная в землю часть не сгниет, превратившись в труху, и он не покосится — медленно, спустя годы. Они вынули его и осторожно положили рядом. Затем несколькими ударами разрушили могильный холмик, на котором никто не сажал цветов, и начали работать — торопясь, потому что все-таки страшно. Человека кладут в землю навечно, и смотреть через несколько месяцев, что там с ним происходит, — вопреки естеству. Это все равно что посадить желудь или каштан и разгребать потом землю, чтобы поглядеть, не прорастает ли. Но, может, смысл их намерений в том и заключался, что нужна воля, решимость, чтобы противоестественным образом прекратить противоестественное?
Гравий скрипел, и мгновение приближалось. Вот уже лопата стучит, они заглядывают, светят — нет, это всего лишь камень. Но вот, наконец, доски; они откапывают их, отгребают землю так, чтобы можно было поднять крышку. Водка в самом деле пригодилась: она дает тот внутренний жар, который позволяет противопоставить себя, живого, другим, кажущимся тогда менее живыми, а уж тем более деревьям, камням, свисту ветра и ночным призракам.
То, что они обнаружили, подтвердило все догадки. Во-первых, тело ничуть не разложилось. Рассказывали, что оно сохранилось, словно было похоронено вчера. Доказательство достаточное: только тела святых и упырей имеют такое свойство. Во-вторых, Магдалена лежала не на спине, а лицом вниз — это тоже знак. Впрочем, они и без того готовы были сделать все, что нужно. Но поскольку доказательства были налицо, это далось им еще легче, без колебаний.
Они перевернули тело на спину, и один из них, ударив с размаху самой острой лопатой, отрубил Магдалене голову. Заостренный осиновый кол был уже наготове. Они приставили его к груди покойницы и ударили по нему обухом, так что он пробил гроб снизу и вонзился в землю. Затем, взяв голову за волосы, положили ее в ногах, закрыли крышку и закопали — теперь уже с облегчением и даже с шутками, как это обычно бывает после большого напряжения.
Быть может, Магдалена так боялась физического разложения, так отчаянно сопротивлялась, не желая входить в иное, чуждое ей время вечности, что готова была заплатить любую цену, согласилась пугать людей, обретя взамен за эту тяжелую повинность право сохранить тело нетронутым? Быть может. Видевшие клялись, что губы ее остались красными. Отрубая ей голову, сокрушая ребра, крестьяне положили конец ее телесной гордыне, языческой привязанности к своим губам, рукам и животе Проколотая, как бабочка булавкой, касающаяся ногами в сапожках, которые подарил ей Пейксва, собственного черепа, теперь она должна была признать, что превратится, как все, в соки земли.
