Дмитрий Стахов - Генеральская дочка
Маша, как это ни озадачивало Илью Петровича, считала, что будущая профессия должна, во-первых, соответствовать призванию, а во-вторых, быть полезной. Полезной окружающим. Обществу.
Откуда эта блажь попала в Машину голову, Илья Петрович не знал. Ее корреспондентки вообще не реагировали на Машины рассуждения о полезности. Кто-то влиял на Машу? Илья Петрович был в этом уверен, но никакого влияния в ее корреспонденции не находил и не догадывался, что Маша была хитрее приглашенного генералом программиста и в обход установленных ловушек была постоянной участницей свободных от отцовского надзора форумов. Илье Петровичу казалось – он знает Машу, и он всерьез подумывал о капитальной воспитательной беседе, результатом которой видел не только переориентацию дочери в плане выбора жизненного пути, но и избавление ее от как минимум устаревших ныне иллюзий. К которым Илья Петрович относил и пресловутое призвание. Призвание может быть – в этом Илью Петровича убеждал собственный жизненный опыт – в одном: выстроить свою жизнь комфортной, независимой; и множество профессий, столь привлекательных для молодых людей, обремененных ложными идеями любви к ближним и высокими устремлениями, автоматически становились поэтому негодными.
Пока же Илья Петрович воздействовал на Машу тем, что рассуждал об осенней и зимней скуке, говорил, что Маша сама будет не рада тягостной череде дней. Этот аргумент Маша разбивала с легкостью. Она уверяла отца, что скучать ей не придется. Она собиралась выписать книги, обучающие программы, предложить услуги переводчицы издательству и по Интернету уже подписала договор о работе для информационного агентства в качестве обозревателя иностранной прессы. Маша доказывала, что жить в городе ей, несмотря на юные годы, неинтересно. Строгость воспитания школы Талбот и прежде не позволяла Маше бывать на танцах и дискотеках – всегда, впрочем, казавшихся скучными, – а кино, театр, концерты из поместья Кисловских были достижимы с легкостью не меньшей, чем из самой столицы: Маша заказывала билеты, шла к Илье Петровичу, и генерал сразу понимал – надо ехать!
Иногда Илья Петрович вместо себя отправлял Шеломова. Отставной прапорщик с прекрасным всегда встречался в белоснежной крахмальной рубашке. Загорелое лицо его было почти черным. Идеальный костюм. Начищенные до зеркального блеска туфли, теперь, по моде, с чудовищно удлиненными мысками. Следовал за Машей тенью, и Машу это бесило: Шеломов не оставлял Машу, даже если она желала слушать концерт из танцпола, подпрыгивал рядом, изображая морщинистым лицом своим восторг и всевластие ритма. Ужас! Оттеснял плечом желавших с Машей познакомиться молодых людей. Маша допытывалась – он такой по природе или у него инструкции? Шеломов был с Машей честен: инструкции от генерала Кисловского имелись, но и природа его такова. Два в одном. Счастливый случай. И улыбался белозубо.
Вот и на концерт знаменитого рок-певца Маша поехала с Шеломовым. Илья Петрович, обещавший быть на концерте, обращаясь к дочери как к взрослой, как к той, кому можно вполне доверять, объяснил Маше, что в области может начаться война между двумя кланами и ему необходимо именно сегодня переговорить с нужными людьми. Остаться дома.
– Бандитскими? – переспросила Маша. – Это бандитские кланы?
– Зачем такие слова? – сказал Илья Петрович. – Это просто бизнесмены. Инвесторы. Мы, товарищество помещиков, опекаемы тем, что возник давно, еще в эпоху начальной приватизации. Теперь верх берет другой.
– Почему нельзя прожить без опеки! – только и воскликнула Маша, а генерал подивился тому, как в Маше уживаются непреклонность, здравость и наивность.
Лешка отвез Машу и Шеломова на аэродром МЧС, откуда они вылетели на вертолете в областной центр, там пересели в самолет и, потратив на дорогу в общей сложности чуть более двух часов, вошли в концертный зал.
Маше рок-певец, несмотря на его возраст, лысину, морщины, нравился. Он уверенно вышел к микрофону, оглянулся на музыкантов и бэк-вокалисток, взялся за стойку левой рукой, правой начал совершать вращательные движения, дополнявшие мелодию. Песни следовали одна за другой с короткими паузами, во время которых певец вытирал пот белоснежным полотенцем. Публика завелась. В первых рядах партера искрились бриллианты.
Лишь только концерт закончился, к Маше подошел двутельный адвокат, любитель старого надежного рок-н-ролла, оказывается, сидевший на концерте через два ряда позади Маши. И начал загружать Машу массой сведений, которыми Маша и сама обладала, – даром, что ли, есть сеть и музыкальные сайты?
– Вы знаете, Маша, – говорил двутельный, – этот певец в молодости был слесарем-сантехником…
Маша не слушала двутельного. Ей было удивительно, что некогда она за обедом в имении отца благосклонно внимала словам этого суетливого и – видно было сразу! – неискреннего человека. Двутельный был ей неприятен. Его узкое умное лицо с тенями под большими печальными глазами казалось маской. Она смотрела через его плечо на известнейшую поп-певицу, которая в окружении свиты стояла с таким видом, будто всё вокруг существовало ради нее. Вот мимо певицы прошел высокий молодой человек в идеально сидящем костюме и светло-розовой рубашке с расстегнутым воротом, только что протиснувшийся между Машей и двутельным и даже не посмотревший на Машу, поклонился певице. Певица – явно не понимая, кто это, – широко улыбнулась в ответ. Маша отвернулась. Это был не ее мир. Тут и намека не было на общественную пользу. Мир эгоистов! Людей неискренних! Ужасно!
– Передавайте привет папеньке! – услышала она слова двутельного.
– Передадим! – вместо Маши ответил Шеломов, плечом рассекая толпу и давая Маше дорогу.
В фойе Маша вдруг ощутила странное чувство. Ей показалось, что кто-то на нее смотрит, причем взгляд этот был уже знаком, нечто похожее она ощущала тогда, на кладбище, когда стояла возле могилы полковника Дударева. Это был тот же самый взгляд. Он так же слегка жег, но и так же – гладил. Маша вздохнула еще раз, направилась к выходу. Шеломов поспевал за ней.
По дороге домой Маше, впервые за последнее время, пришла мысль, что жизнь ее не так хороша. Чувство одиночества обуяло ее. Ей захотелось поговорить обо всем с хорошей подругой. Но что это – все? И как это – поговорить? Поговорить с тем, кто от тебя не зависит, или с тем, от кого не зависишь ты? И кто это – хорошая подруга? Таких у нее не было.
Шеломов открыл дверцу автомобиля, Маша вышла и вдохнула полной грудью наполненный дождевой пылью воздух. Огни аэродрома были яркими, их свет только усиливал ощущение пустоты. Маша вдруг засмеялась, Шеломов удивленно оглянулся на нее, но смех уже растаял, словно облачко вырвавшегося изо рта пара. Ночью обещали заморозки.
Илья Петрович встречал дочь на крыльце. Маша отметила, что от отца сильнее, чем обычно, пахло спиртным. А также то, что отец был заметно чем-то расстроен.
– Как концерт? – спросил Илья Петрович, поцеловав дочь.
– Нормально, – пожав плечами, ответила Маша. – Видела Пугачеву.
– Да? – Генерал, обняв дочь за плечи, вел ее в столовую, чтобы она хоть что-то поела: он заметил, что у Маши в последнее время исчез аппетит. – С кем она была? – Илья Петрович пытался показать осведомленность. – Все так же, с Филиппом? Они развелись? Неужели? Давно? Что ты говоришь… А ты голодна? Нино приготовил тебе поужинать…
– Что?
– Маленькие пиццы с медом, апельсином и кумином. Вот, – генерал сдернул салфетку, – красиво?
Что такое кумин, Илья Петрович не знал. И знать не хотел. Изыски этого Баретти уже начали ему надоедать. Отпустить? Но это будет не по правилам! У них контракт! Надо терпеть! Даже если контракт не удовлетворяет ни одну из сторон, надо терпеть!
– Красиво? – повторил Илья Петрович.
– Красиво… – равнодушно ответила Маша. – Я не голодна. Как твои дела? Были гости? Вы решили все проблемы?
– Маэстро скучает… – Илья Петрович чувствовал изжогу, он говорил, слегка морщась от отрыжки. – По его, получается – одна осень в России равна трем итальянским. Вот скажи мне, Маша, что все находят в осени? Мне никогда не нравилась осень. И весна тоже. Я люблю лето. И зиму. Когда снег хрустит. Выйдешь в поле, следы видны…
Маша поняла, что отец не скажет ей ни как его дела, ничего не расскажет и про своих гостей. Он, стоя возле стола и любуясь выпеченными маэстро Баретти пиццами, потирал руки. Маша словно впервые увидела его белые, сильные, с большими выпуклыми ногтями пальцы, слегка краснеющие суставы. Она подумала о том, что отец хочет вылепить из нее нечто по одному ему ведомому плану, чертежу. И чувство грусти, постепенно ушедшее по дороге домой, вернулось.
– Я пойду спать, – сказала Маша.
– Хорошо хоть мы сделали нормальную дорогу, – говорил Илья Петрович, – и купили скриппер. Помнишь, как в прошлом году мы сели даже на моем джипе? Вот были сугробы! Ты тогда прилетала на мой день рождения… Что? Ну хоть выпей стакан молока!
