Григорий Ряжский - Муж, жена и сатана
— Так что ж за вещица такая, ваше благородие, — спрашиваем у господина, — что так вам потребна?
— А вещица простая, — отвечает он, — голова. Голову от тела покойного этого тайно отъедините и мне после передайте. — И на яму кивает могильную, где склеп, нами сотворенный, ждет, покамест закидаем его совсем после замуровки. — К завтрему управитесь, полагаю? — Сам же бумаги денежные рукой перебирает, перебирает.
Мы, Хома и Демьян, как завороженные, на бумаги эти смотрим. А самих страх пробирает, до жути, аж до костей самих доходит, у обоев. От это вещица так вещица — от покойника головную часть отнять и за деньги от его ж могилы на сторону уступить.
Ну пожались мы, поглотали ротом. Но тут же в себя вернулись и интересуемся у господина:
— А пошто голова-то вам, барин? Она ж мертвая, куда ее девать-то станете?
Тут он с вежливостью такой отвечает, но и с твердостью, какую добавил в голос свой, чтоб сразу с нашим колебанием покончить.
— Значит так, монахи. Вы дурное себе не мните никакое, тут дурного в помине не наличествует. Это все свершается только ради науки лишь одной, потому как был покойник великий человек и мыслитель, голова его всем другим людям еще службу добрую сослужит и будет она как в кунсткамере располагаться, слыхали про такую? Сам Петр Алексеевич, Великий царь, сходственное тому обустраивал. И нет в этом преступного тоже, а лишь из человеколюбия обращаюсь к вам. — И глянул строго так, с осуждением вроде. — Ну и само собой, дело такое только меж нами единственно будет. Это ясно вам, монахи? И еще… Добавлю за тайну дела нашего по пять червонцев сверху, чтоб совсем все было по трактату и к завтрему дню. Ко времени буду к такому, как сейчас, — и отсчитывает сорок червонцев, и еще десяток. Мы и берем, Хома и Демьян, не умеем отказать, раз такое дело, без умыслу. А он тут же лицо отворачивает и шибким шагом удаляется до выхода, где его сани поджидают. Ну мы червонцы эти по пазухам, к животу и за службу. Пилу сыскали, к могиле поднесли, а топор и так был, глину подрубали округ придела. Помолились, как заведено, пошептали, каждый свою, кто какую улучил к случаю. И в яму вернулись. Грунт откинули, насколько надо, и первым делом сам гроб через придел вынудили. Не весь же, только край, чтоб крышку сбить и к голове поджаться. Ну сбили, отвели в сторону. Смотрим, лежит. Ну мы давай его от днища задирать и ближе к себе притаскивать, чтоб хотя бы половину от туловища свесить на воздух, чуток от гроба, не замарать внутри. Водится кровь у них, у мертвых, нету ль уже — не ведали пока. Ну все, отымать теперь голову надо. Ну а как ее отымать? Топором ли, сразу ль рубануть? А ежель пилой спервоначалу, а уж после топором?
А время к вечеру, темно начинается, и холод не отпускает. Только червонцы господинские у живота жгут пуще самого лютого мороза. От них и греемся, Хома и Демьян.
Порешили, пилой сперва станем, зуб у ней мелкий, острый, хоть и развод давненько не лажен. Ну, Господи да помилуй! Забрали по ручке, принялись водить, тихо вначале, зато с нажимом. А сами очи отводим, хоть испытываем теперь, что во славу научности старанья наши, а не абы как. Пила в шее у его увязла, ни туда, ни сюда, верно, в жилу уперлась. И страх берет — мож, сатана рукой нашенской поводит. Или ж, наоборот, Господь всемогущий водить пилою той не дозволяет.
Тут глядим, сторож кладбищенский, Пафнутий, ближней стороной тянется, ногу приволакивает. Все, думаем, попались мы, Демьян и Хома, завидел, как бедолажим тут. Только стороной уволокся сторож, не видал вещицу и нас с нею заодно. Ну тут мы давай скорей доделывать начатое. Вжали пилу нашу в мягкое и рванули два раза — туда и оттуда. Дальше — топором. Тут же хрякнуло, где шейная середина, и разрубилось. Мы — дальше, снова пилой. Она и отвалилась, как и не была на туловище, башка его. Глаза прикрыты, усы прямые, вразлет, с висючими концами, пробор на волосах — стрелой, низ отруба в лохмотьях. И нос. Длинный, прямой, острый. И жуть ото всей головы идет, так и кажется, немедля зеницы свои голова эта распахнет и укором страшным глянет.
А только не глянула. Какой была мертвой, такой в мешок холщевый и сунули ее, и узелком веревочным поверх двукратно пережали. И в бугор цветочный ночевать обустроили, до грядущего дня, пока ученый господин тот не явится, барин ли, а то ль его превосходительство или благородие, иль еще он кто — неведомо нам осталось.
Ну, мертвяка обезглавленного обратно впихнули. Да прямо не вышло, чуток набок всем туловищем и больше на хребет даже. Но только и поправлять уж не стали, недосуг. Для чией блажи красоту теперь блюсти никому не зримую?
Дале крышку гробу вернули и в приделово окошко все обратно удвинули, как было. И стали кирпичом заглушать, насмерть. С этим мы скоро управились — животы нас грели, подгоняли.
А на утро другого дня укапывать обратно всю могилу приступили, уже под мертвый вид, с холмиком земляным, цветочками поверх холма и крестом воткнутым, православным, с дерева точеным покамест. А ничейные черепушки так и бросили под землею, тут же, приземисто, как и отрыли.
Барин этот тайный прибыл в срок, как уговор был. Сам — и саквояж в руках его. Мы мешок ему подали, все по почету, для науки людской, для памяти великой. Он и взял. И в саквояж себе втиснул. А тут мы, Хома с Демьяном, и сообщаем барину, ровно черт купно дернул за язык, что, мол, ежель есть к тому добавочно охоты, так можно сызнова головами раздобриться, по науке раз располагаете нуждой. Имеем две еще костяные головы, тут они, рядом, из земи одолжились, ничейные. Возьмете за мало?
Он остановил уходить, а изрек к нам в яму:
— Обнаружьте, братья, коли так.
Мы тут и копнули, да ковырнули кверху обои. Он один черепок башки принял, саквояж натужил да туда ж черепушку вмял, утерши. А на прочую махнул, отперся. Обронил нам сверху книзу пять рублев к тем денежкам вдобавок и после ничего боле не сказал, лицо отвернул и скорым ходом отправился вспять. Мы ж, Хома и Демьян, мерзлую земь добросали, лопатами обстучали для порядку и остальную картину всю тоже докончили. И больше никогда того научного господина с саквояжем, в каком отрубленную нами голову понес, мы не видали до конца дней своих».
8
Все в жизни Алексея Александровича Бахрушина, начиная с самого рождения, шло так, словно некто предначертал ему стать знаменитостью, каким бы боком ни повернулась к нему судьба. Родился он в 1865 году, в Москве, в купеческой семье, проживавшей в Замоскворечье, в Кожевниках. Отец его, Александр Алексеевич Бахрушин, известнейший московский промышленник, благотворитель и меценат, средний из трех сыновей основателя династии Бахрушиных Алексея Федоровича, сына родил уже немолодым человеком, когда было ему крепко за сорок. Оттого, наверное, поздний ребенок в семье с детских лет был окружен особенной родительской любовью и заботой. Тогда Александр Алексеевич еще не мог знать, что проживет невероятно долгую жизнь и умрет лишь перед Феральской революцией 1916 года.
Семейство Бахрушиных, одно из самых уважаемых в купеческой Москве, имело древние корни. Дальний предок Бахрушиных, татарин из Касимова, принявший православие в конце шестнадцатого века, сначала переселился в Новгород, однако основательно осел уже в Зарайске, городе в Рязанской губернии. По семейным преданиям, он подал прошение царю с просьбой разрешить ему называться Бахрушиным по мусульманскому имени отца — Бахруш. Это имя, в свою очередь, имело корень, частью совпадающий с общеизвестной корневой основой ряда татарских фамилий, ставших впоследствии русскими. «Руш», он же «рюс» — из этого общего истока брала фамильное происхождение и линия князей Урусовых.
В 1821 году семья Бахрушиных перебралась в Москву, где сперва поселилась на Таганке, на Зарайском подворье. Торговали скотом, сырыми кожами, потихоньку богатели и со временем открыли кожевенную фабрику. Дело быстро набирало обороты, и, начиная с 1835 года, его владелец, Алексей Федорович, был с почетом занесен в списки московского купечества.
В 1861 году Александр Алексеевич на два с лишним месяца отправился во Францию, Англию и Германию, где изучал кожевенную промышленность. После его поездки бахрушинское предприятие подверглось значительным усовершенствованиям и стало одним из самых прибыльных и известных производств в России. А через четырнадцать лет был утвержден «Устав Товарищества кожевенной и суконной мануфактур Алексея Бахрушина и сыновей в Москве». Основной капитал составлял около двух миллионов рублей. На фабриках Бахрушиных, где к началу века работало около тысячи человек, волнений и забастовок не бывало. Братья являлись членами Московского биржевого общества, состояли в правлениях и советах московских Купеческого и Учетного банков. Что касалось меценатства, то дед Алексея Александровича завел в свое время обычай жертвовать на помощь бедным, больным и престарелым. «Вы знали нужду со мною вместе, — учил он детей, — умейте же уважать ее у других». Как правило, отдавал десятину — десятую часть от всех прибылей, нажитых ими за год. Сыновьям повелевал не отказывать никому в помощи, не ждать, когда к ним обратятся, а первыми предлагать ее нуждающимся.
