Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара
Я свернул в павильон на пятом этаже. Окна здесь были огромные, и свет насквозь пронизывал пространство. Везде стояли заляпанные известью стремянки, пол застелен полиэтиленом – этаж был закрыт на ремонт.
– Вот это я понимаю – освещение! Вот где надо было устраивать отдел реставрации, – я протянул картину охраннику. – Подержи.
Он отшатнулся от нее, как черт – от иконы.
– Нет, я не могу. Она же хрупкая!
– Тьфу! Ну чего ты трусишь? Я же тебя не поджечь ее прошу, а подержать. Возьми!
Он вцепился пальцами в подрамник и зажмурился.
– Будешь штативом,– сказал я. – Подойди сюда, повернись к окну, чтобы свет лучше падал. Вот так, а теперь не двигайся. Да перестань ты дрожать – это же картина, а ни бомба.
– Может, лучше я подержу? – мямлил Бахтин у меня за спиной. – А то он ее повредит еще!
– Леня.
– Что?
– Заткнись.
Пару минут я изучал картину, прикасаясь к отдельным участкам, ощущая шероховатости холста кончиками пальцев.
– Ну не томи уже! – выдохнул Бахтин. – Сколько можно? Я изучил подпись и технику мазка – и то, и другое, несомненно, принадлежит кисти Ликеева.
– И то, и другое легко имитировать, – сказал я. – Картина прекрасная, но, к сожалению, это подделка.
– Что значит «подделка»?
– Фальшивка, фэйк, туфта, фуфло, липа, левак, палево, – какое слово тебе больше нравится?
– Но… этого не может быть! Мой лучший специалист давал заключение по рентгенографии.
– Леня, ау, это я – твой лучший специалист.
– Да, но… мы нашли совпадения по всем пунктам: для построения композиции использованы плотные виды красок – киноварь и свинцовые белила. Те же самые, что и в других картинах Ликеева. А холст? Та же ткань.
– Холст, может, и старый, но шлифовка неверная.
– А с ней-то что не так?
– Знаешь, кого Ликеев считал своим духовным учителем?
– Ну, он был знаком с Саврасовым.
– Нет, я говорю о Рембрандте. Половина его дневниковых записей посвящена великому голландцу, его технике и мастерству. В некоторых письмах друзьям Ликеев называет себя «убежденным рембрандтианцем». Он даже подражал ему; не в живописи, конечно, но в чисто технических моментах. Например, Рембрандт предпочитал крупнозернистый холст, но, чтобы придать ему нужную фактуру, он сам тщательно шлифовал его пемзой. Это известный факт. Ликеев проводил тот же ритуал перед тем как начать работать.
– Все правильно, – Бахтин ткнул пальцем в картину. – И этот холст тоже крупнозернистый и тоже отшлифован пемзой. Что тебе не нравится?
– Дело в том, что Ликеев, в отличие от Рембрандта, шлифовал холст неравномерно. Смотри, видишь купол храма? Он находится в точке золотого сечения. В своих дневниках, посвященных секретам мастерства, Ликеев называет эту точку «точкой силы». А теперь самое главное: Ликеев никогда не обрабатывал точку силы пемзой. Можешь мне поверить, я изучал все его сохранившиеся полотна, включая те, что в Риме. Всех их, помимо прочего, объединяет именно это – неравномерная шлифовка и выделение «точки силы». Она более зернистая. А теперь проведи ладонью по холсту – да не бойся ты! дай руку! – он ровный, без перепадов, чувствуешь? Это значит, что наш имитатор – талантливейший человек: он хорошо изучил все бзики Ликеева, проштудировал его записки. Но потрогать его картины руками он не догадался. Достаточно провести ладонью по холсту, чтобы отличить настоящего Ликеева от хорошей имитации.
Бахтин минуту затравленно смотрел на картину – так романтик смотрит на красавицу, отвергнувшую его любовь.
– Я читал твою диссертацию о Ликееве. Там нет ни слова о неравномерной шлифовке.
– На момент публикации я еще не знал об этом, – я еще раз, щурясь, взглянул на холст. – Ч-черт, чистая работа. Даже рентгенографию обманул. Я и сам почти поверил, что это Ликеев.
– А можно я уже пойду? – подал голос охранник. И только сейчас, взглянув на него, я заметил, насколько он молод и даже юн: на скулах блестел пушок, не знавший лезвия бритвы.
– Гляди-ка, – сказал я. – Штатив заговорил.
– Просто нехорошо получается, – пробормотал он. – Я это… свой пост оставил.
– Да, действительно нехорошо: теперь некому спать на посту. А вообще, знаешь: штатив из тебя тоже хреновый – дрожишь, как той-терьер в руках у светской дуры. Оставь картину и иди – спи дальше.
Он протянул картину мне.
– А мне-то она зачем? Отдай капитану Подтяжкину.
Охранник вручил полотно Бахтину.
– Обрати внимание, Леня, – сказал я. – Он не спросил, кто такой капитан Подтяжкин, он сразу посмотрел на тебя.
– Ой, отвяжись уже, а? – буркнул Бахтин, вцепившись в подрамник «Крестного хода». – Скажи, ты всем своим знакомым даешь обидные прозвища?
– Нет, только самым обидчивым.
– Эт-то впечатляет, – вдруг раздался голос за моей спиной. Я обернулся и увидел высокого, узкоплечего старика в коричневом плаще. Он приближался.
– Вы д-д-действительно мастер с-с-своего дела, – заикаясь, сказал он.
– А вы, простите, кто?
– Я хозяин к-к-картины.
– Что ж, мне жаль, но это – копия. Очень умелая, впрочем. Достойная похвалы Меегерена. – Пауза. – Но вы ведь и так это знали, верно?
Он, щурясь, посмотрел мне в глаза.
– З-знал? С чего вы вз-зяли?
– Вы не расстроились, когда я назвал ее копией. Значит, для вас это не новость. Остается один вопрос: зачем вы пришли сюда? – я помолчал, размышляя. – Хотели поговорить со мной лично?
– Я перейду с-с-сразу к делу, – сказал старик. – С-сколько вы хотите за подпись, п-подтверждающую подлинность?
Возникла пауза.
– Собираетесь купить меня? Серьезно?
– А я в-в-выгляжу несерьезно?
Я оглядел его.
– Ну-у, не знаю, у вас очень смешные уши.
– Просто назовите цифру.
Я задумался.
– Э-э-э…семь.
– Семь чего? – он вытащил из внутреннего кармана чековую книжку.
– Сестерциев.
– Чего?
– Сестерций – это серебряная монета, имевшая ход в древнем Риме. Я ведь спец по антиквариату, неужели вы думаете, что я беру взятки современными деньгами?
Он криво улыбнулся, обнажив фарфоровые зубы.
– М-меня п-предупреждали насчет вашего с-специфического чувства юмора. В-вот мое встречное п-п-предложение, – он достал из кармана ключ с блестящим овальным брелоком. – Машина п-п-припаркована у черного входа. Она ваша.
Если честно, я не сразу отверг приманку. Ключи болтались у меня перед носом; я смотрел на них, как карась – на блесну. Чтобы победить соблазн, мне пришлось закрыть глаза и глубоко вздохнуть.
– Прежде чем я что-нибудь решу, – сказал я, – можно поинтересоваться: зачем вам все это?
– Не ваше д-д-дело.
– Ошибаетесь. Очень даже мое. Я хочу знать, кому и за что продаю душу.
– В-ваша душа мне не нужна, я п-п-покупаю только п-подпись.
– Одно и то же.
– Б-боитесь посадить пятно на репутац-ц-цию?
– Не в репутации дело. Поймите: осел не превратится в «Мерседес», если у него на лбу нарисовать логотип немецкого авто. Он просто будет разрисованным ослом. Точно так же и моя подпись на заключении не превратит копию в подлинник. А вы предлагаете большие деньги, значит, дело не в них. Вопрос: какой у вас мотив? В чем подвох?
Он поджал губы, словно боялся проговориться.
– Что ж, тогда извините, – я демонстративно направился к выходу из павильона.
– Я его внук! – крикнул старик вслед, уже без заикания.
Я обернулся.
– В смысле? Чей внук?
– Я в-в-в-внук Дмитрия Михайловича Ликеева.
– Я бы, может быть, даже поверил вам. Но есть одна проблема: у него не было внуков.
– В-в-вы в этом уверены?
– Моя диссертация называется «Труды и дни Дмитрия Ликеева». Поэтому: да, я в этом уверен. У него была единственная дочь, которая сгинула в сталинских лагерях в сороковом. О внуках ничего неизвестно – никаких документов или даже случайных свидетельств. Ничего. Что, конечно, очень удобно для вас – ведь если нет свидетельств, значит, никто не сможет уличить вас во лжи.
– Зам-м-молчите, – сказал заика. Потом кивнул на копию, которую Бахтин до сих пор бережно держал в руках: – Над этой к-к-картиной под моим присмотром работали с-с-сразу несколько п-профессионалов. Ее рисовали специально для того, чтобы проверить вашу к-к-квалификацию.
– А вот это уже нереалистичная чушь: зачем кому-то тратить столько сил и времени ради того, чтобы проверить меня?
Он улыбнулся и достал из кармана пачку сигарет.
– Здесь не курят, – буркнул Бахтин. – Дым плохо влияет на холсты и краски.
Старик щелкнул золотистой зажигалкой. Когда сигарета задымилась, он демонстративно выдохнул в сторону Бахтина струю дыма. Бахтин промолчал, и мне стало неловко за него. «Ну же, Леня! – думал я. – Дай ему в морду! Отбери у него сигарету! Ударь его огнетушителем! Сделай что-нибудь, будь мужчиной!» Но Бахтин лишь отвел взгляд.
