Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара
– Может, в этом проблема?
– В смысле?
– В смысле: зачем вообще искать ответ на этот вопрос? Искусство ведь само по себе – ответ на вопрос «для чего?». Знаешь, как говорят: если художник начинает размышлять о природе своего ремесла, – ему конец.
Минуту мы молча смотрели друг на друга.
– Однажды ты сказал мне, – начал я, – «комната без картины, как тело без души». Я это на всю жизнь запомнил.
Он хотел что-то ответить, но промолчал.
– А потом картину украли, помнишь? Во время очередного переезда. Она просто пропала.
Он скорчился – воспоминание причиняло ему почти физическую боль.
– Я тогда всю ночь прорыдал в постели, – продолжал я. – Мне казалось, что, украв у тебя картину, они украли твою душу, и теперь ты умрешь. Я чувствовал бессилие. Потому что больше всего на свете мне хотелось найти эту картину, «Наводнение», или хотя бы нарисовать для тебя точно такую же. Мне казалось, что если я смогу сам нарисовать ее, то спасу тебя от смерти; спасу всех от смерти; мне казалось, что сам процесс рисования – это процесс создания души.
Он слушал меня, глядя в потухший камин. Я видел, как кадык его ходит в горле. Он встал из кресла, подошел ко мне – и отвесил пощечину.
– А теперь я мертв. И это значит, что ты ошибся.
Еще пощечина.
– Очнись.
Еще пощечина.
– Очнись! – Раздался крик, сопровождаемый эхом.
Я сморгнул снежинку и увидел перед собой…. Хемингуэя?.. нет, стоп, это был дядя Ваня.
– Что ты здесь делаешь? – прохрипел я.
– Ты бредил, – сказал он, – называл меня отцом, и еще что-то про активированный уголь. Пришлось обложить тебя льдом, чтобы мозги не закипели.
Я попытался приподняться и почувствовал, что в ногах, под мышками и на лбу у меня лежат пакеты со льдом.
– Где ты взял столько льда?
– Вообще-то зима на дворе. Лежи.
Конечно, разговор с отцом об искусстве – всего лишь плод моего воображения. Я точно знал, что в реальности такого спора между нами не могло быть. Тогда откуда все это взялось в моей голове? Или я просто пытался избавиться от сомнений, оправдаться? Странно, но эти тезисы о смысле творчества (creo ergo sum), раньше имевшие в моем сознании очертания непробиваемых истин, очертания Рима – места, куда ведут все дороги, – теперь превратились в пустые риторические лозунги, в руины. То, что я считал нерушимым, на самом деле оказалось таким же хрупким и немощным, как мои собственные кости.
***
Болезнь накатывала медленно. Озноб ледяными осколками трещал в груди и в позвоночнике. Сквозь дымку дурмана я чувствовал холодные скользкие прикосновения. Все вокруг было похоже на плывущий пейзаж, смываемый с холста косым дождем.
Галлюцинации продолжались: я видел человека в красной майке со стремянкой на плече. Он в одиночестве бродил по темным коридорам – и искал меня. Он был совершенно безобиден – и тем не менее я приходил в ужас от одной мысли о том, что он меня заметит. И я прятался от него – залезал в шкаф, заползал под кровать, как насекомое. Как насекомое.
Я не знал, сколько проспал. Человек в красной майке долго развлекал мое подсознание. Когда я проснулся, в глаза ударил блеклый, линялый утренний свет.
Слабость все еще сковывала, но дышалось свободнее. Я видел, как сквозь запотевшее стекло, и посторонние голоса (кажется, дядя разговаривал по телефону) все еще доносились, словно из запечатанной бочки, но теперь я мог слушать и разбирать их.
– Ну как ты? – спросил дядя. – Что-нибудь видишь?
– Тебя вижу.
– А красную майку?
– В смысле?
– Ты все время говорил про красную майку.
Я отвернулся к стене.
***
Неделю дядя выхаживал меня – варил бульоны, ходил в аптеку. Я был благодарен за заботу, но когда пытался сказать «спасибо», – слово застревало в горле.
Вскоре я уже мог сам вставать с кровати – дело шло на поправку.
Вечером, выйдя из спальни, я увидел, что он собирает вещи.
– Ты уезжаешь?
В зубах он держал незажженную сигарету.
– Да. Ты не видел мою зажигалку?
– Не видел. А почему ты уезжаешь?
Минуту он ходил, заглядывая под подушки дивана, раскидывая вещи на столе.
– Тьфу! Где же она? Ч-черт! – потом остановился и посмотрел мне в глаза. – Ты здоров. Во всяком случае – физически. Зачем мне задерживаться?
Я хотел объясниться – но молчал, не в силах выплюнуть признание.
– Не надо, – сказал он, словно ощутив мой ступор. – Избавь меня от исповеди. Просто помоги найти треклятую зажигалку!
Я принес ему спички и помог собрать вещи. Поезд отходил через час, мы присели на дорожку, переглянулись, как соучастники на очной ставке. Дядя встал, хотел хлопнуть меня по плечу, но убрал руку за спину – передумал. Попрощались мы глупо, «по-мужски», крепким рукопожатием – словно чужие люди.
Глава 2. Лжедмитрий.
Отделом реставрации при галерее заведовал Леонид Бахтин. Если честно, более скучного человека я в жизни не встречал. Он не умел понимать шуток, да и выглядел так, словно совсем недавно перенес ампутацию чувства юмора (или чувства собственного достоинства – что одно и то же). «Человек без свойств» – этот ярлык прирос к нему намертво: нудный, бесталанный, даже тень он отбрасывал жиденькую и необязательную, но при этом, как ни странно, был порядочен и добродушен – видимо, верил, что порядочностью сможет компенсировать серость. О том, как он одевался, я вообще молчу: одни подтяжки чего стоят!
– Ну здравствуй, капитан Подтяжкин, – сказал я, заглянув к нему в кабинет.
– Между прочим, жена говорит, что подтяжки очень мне идут.
– Что ж, значит, это был первый в истории случай, когда жена соврала мужу.
Мы спустились по кривой лестнице на цокольный этаж и остановились возле входа в хранилище. За окошком мирно спал охранник, уткнувшись лбом в локтевой сгиб. Нормальный начальник, увидев подобную сцену, пришел бы в ярость, но Бахтин, кажется, физически был неспособен повысить голос – он лишь постучал ключом по стеклу и сказал:
– Женя, ну сколько можно? Впусти нас.
Охранник, встрепенувшись, по-детски потер глаза кулачками, буркнул что-то и нажал на кнопку; дверь, щелкнув, открылась, и мы вошли в длинную узкую комнату с потолком, перетянутым деревянными балками.
– Вот она, – Бахтин указал на картину, установленную на металлическом штативе возле окна. – Клиент уверен, что это работа кисти Дмитрия Ликеева. Результаты рентгенографии здесь. Посмотришь?
Я взял снимок, поднес его к свету.
– Плотность красок, подпись и техника мазка совпадают, – бубнил Бахтин за спиной.
– Постой-ка, – я вернул ему снимок и уставился на картину, – Это же «Крестный ход». Но его сожгли в семнадцатом, во время бунта.
– Это лишь версия, – сказал Бахтин.
– Это не версия, это факт, – я провел по полотну кончиками пальцев. – Мать художника писала в одном из писем, что видела, как солдаты топят камин его картинами.
– Да брось! Полотна Ликеева без конца всплывают в самых неожиданных местах. Пару лет назад в Вене обнаружилось «Возвращение Платона в Академию». Оригинал. А ведь ее тоже считали сожженной. Может, оденешь перчатки?
– Во-первых, перчатки «надевают»; «одеть» можно только человека. А во-вторых, отвяжись.
– Что значит «отвяжись»?
– Отвали, отвянь, отстань, отцепись, отсохни, – какое слово тебе больше нравится? Ты же знаешь, я работаю без перчаток.
– Да, но… у нас тут полотно, которое тянет на миллионы, потому что считалось утерянным более ста лет.
– Леня.
– Что?
– Заткнись.
Несколько секунд я, щурясь, гипнотизировал картину.
– Почему здесь так темно? Надо больше света.
Он полностью поднял жалюзи, но легче не стало.
– Слушай, это издевательство какое-то. Как я могу оценить палитру и карнацию в этой темнице? Здесь окна размером с почтовые марки, – я снял полотно со штатива и потащил к выходу.
– О господи! – Бахтин схватился за голову. – Ты с ума сошел? Ее нельзя так хватать! Эй, ты куда?
– К свету.
Я ногой толкнул дверь и стал подниматься по лестнице, держа картину за крестовину подрамника. Бахтин семенил за мной, как сердобольная нянька за непослушным ребенком. Разбуженный охранник, сонно моргая, догнал меня на третьем этаже и попытался преградить дорогу.
– Так, гражданин! Куда это вы собрались? Эту картину нельзя выносить из здания.
– Я не собираюсь ее выносить, я же вверх поднимаюсь! Включи логику! Или ты думаешь, что на крыше меня ждет вертолет? Я просто ищу место, где есть свет. Уйди с дороги, – я выставил картину перед собой, как щит, и стал напирать. Охранник прижался к стене, пропуская меня.
– Андрей, прошу тебя, осторожней! Не повреди ее! Мне же голову оторвут! – причитал Бахтин, крестясь и поминая всех святых. Они вдвоем с охранником суетились вокруг меня так, словно я взял картину в заложники.
