Меир Шалев - Дело было так
Так или так, но все поняли, что бабушка имела в виду нечто отвратительное. И действительно, как только мой отец услышал, как эта та еще птица выпархивает из уст его тещи, он вскочил в бешенстве, яростно затолкал все наши немногие вещи в чемодан и немедленно покинул дом тещи, а поскольку не хотел и не мог вернуться в Иерусалим с новорожденным младенцем и только что родившей женой, то повез нас обоих в Тверию.
Этот переезд я тоже, конечно, не помню, но мне рассказывали, что в Тверии мы сначала жили несколько дней в городской гостинице. Но потом мы переехали опять. У отца была тогда двоюродная сестра в кибуце Гинносар, и она помогла ему найти там работу. Он начал преподавать в кибуцной начальной школе, а мама устроилась воспитательницей в тамошних яслях.
В Гинносаре мы жили около четырех лет, и к этому времени относятся мои первые воспоминания. Мы жили на самом берегу озера Киннерет в неком подобии шалаша, только с матерчатыми стенами, вместо шкафов у нас были ящики из-под фруктов, а вместо крыши — слой пальмовых веток. Я помню, как хлопали полотнища при сильном восточном ветре, помню веселые купанья всех ясельных детей в одном большом бетонном «корыте». И еще одна картинка: я сижу на деревянной доске, которая плывет по широкому озеру. На самом деле доска покачивалась на расстоянии каких-нибудь полутора метров от берега, а родители стояли рядом, но мое сердце все равно колотилось от страха.
А еще я помню приезды дяди Итамара. Итамар и мама были очень привязаны друг к другу, хотя родились от разных матерей и отношения Итамара с бабушкой Тоней были самыми тяжелыми. Мамин сводный брат был тогда армейским офицером и служил в штабе в Цфате, и каждый раз, когда он приезжал в гости, они с мамой пили кипящий чай, в подражание своему отцу, дедушке Арону, который имел обыкновение жаловаться, что чай холодный, как лед, какой бы горячий чай ему ни подавали. Потом мама и Итамар соревновались в цитировании любимых книг и при этом непрерывно хохотали.
Как-то раз к нам приехал еще один родственник в военной форме, вернее — родственница, моя младшая тетя Батшева, маленькая смуглая солдатка из Нахала[26], которая рассказала маме, что бабушка Тоня совсем впала в неистовство: сначала ШАлев забрал у нее Батиньку, а потом Цахал забрал у нее Шевиньку, и в результате она лишилась обеих своих послушных работниц. Она срочно привела в действие все пружины, ездила, уговаривала, умоляла и, в конце концов, убедила кого надо, что ее хозяйство вот-вот развалится, и Батшеву согласились демобилизовать досрочно. И тут произошло самое неожиданное: Батшева впервые в жизни взбунтовалась, заявила, что отказывается от демобилизации, и продолжила армейскую службу.
Бабушка Тоня и дедушка Арон были совершенно потрясены. Тетя рассказывала, что они чуть не подняли на нее руку, но она все равно не отказалась от армии. Там ей хорошо и интересно, сказала она, а кроме того, я позволю себе предположить, что ни один офицер в Цахале не заставлял ее по пятницам выбивать одеяла и драить полы.
Глава 10
История с пылесосом началась намного раньше моего рождения, в году этак 1928-м или 1929-м, когда произошло некое событие и было посеяно некое семя, из которого выросло все остальное.
Дело было так. В один из тех зимних дней, когда полчища черных туч выползают из-за хребта Кармель, застилая его вершины, и небесное око затягивается тьмой, и хлещет такой ливень, что поля Долины становятся озерами грязи, — в один из таких дней дедушка Арон получил письмо от своего старшего брата, «дважды изменника» Исая.
Он вскрыл конверт и ужасно рассердился. Прежде всего, письмо было написано на идише, то есть на том галутном языке[27], который он предал анафеме со дня приезда в Страну Израиля. Но еще больший гнев вызвало у него содержание письма. Дядя Исай писал, что прослышал о тяжелом экономическом положении в Палестине вообще и в трудовых поселениях в частности и поэтому посылает несколько долларов, чтобы помочь своему брату-первопроходцу.
Дождь не унимался. Вязкая грязь уже затопила крестьянские дворы. Коровы и люди тонули в ней по колено. В такие дни сердце крестьянина полнится зимним холодом и отчаянием: в кошельке ни гроша, а у детишек — ни теплых курток, ни сапог. И вдруг — на тебе! — наглое письмо от брата-богатея, который сам небось и не подумал приехать в Страну, а вместо этого сколотил себе «бизнес» в Соединенных Штатах!
Что верно, то верно — жизнь в Нагалале была[28] тогда очень тяжелой. Работа каторжная, заработок ничтожный, а топь — не просто примета зимы, но весьма точное определение ситуации во все иные времена года тоже. Многие семьи, в том числе и наша, познали в те годы безысходную нужду. Нищета и лишения были такими, что некоторые даже уезжали. Тем не менее дедушка Арон нисколько не обрадовался щедрому подарку брата. Напротив — он возмутился до глубины души. Доллары от «дважды изменника»?! Ни за что! Он, который не сбежал в Америку, а приехал в Страну Израиля, и осушал ее малярийные болота, и прокладывал первые борозды в земле праотцев, и поднимал и засеивал ее целину, — он, пионер-первопроходец, никогда не прикоснется к этим грязным, галутным, капиталистическим деньгам. А кроме того, он вообще не нищий и не нуждается в барских подачках, даже если этот мешок с деньгами — его бывший родной брат.
Бабушка Тоня, практичная как всегда, на все лады умоляла мужа, напоминая ему, что эти деньги им необходимы, что семье нужны куртки и сапоги на зиму, и керосин для примуса и лампы, и сахар, и жир, и мука, и лекарства, — но дедушка Арон настоял на своем и совершил весьма неординарный поступок: вернул отправителю его мерзкую подачку, присовокупив к этому также несколько суровых упреков идеологического толка. По другой версии, дедушка добавил также несколько оскорблений личного характера, вроде того, что мы, пионеры-первопроходцы, по-сионистски-социалистически поднимающие целину нашей исторической родины, не соблазнимся и не воспользуемся деньгами, которые дважды изменники, избравшие жизнь в галуте и сменившие свои имена с Исаев на Сэмов, добыли жестокой эксплуатацией пролетарского труда.
Но при всех своих идеологических различиях оба брата были людьми сходного темперамента, и дядя Исай, получив обратно свой подарок, тоже разгневался, решил настоять на своем и стал отправлять брату Арону письмо за письмом, вкладывая в каждое еще и еще немного долларов, а дедушка Арон с каждым из этих писем поступал так же, как с первым, с той разницей, что теперь он даже не давал себе труда вскрывать конверты, содержавшие слова назидания и искушения. Ему было достаточно увидеть конверт, сквозь который пробивалось соблазнительное зеленоватое сияние, и он мигом отправлял его обратно в Лос-Анджелес, так и не распечатанным.
В конечном счете дядя Исай тоже обиделся и, подобно дедушке Арону, тоже до глубины души. Уже со времени своей эмиграции в Америку он чувствовал, что младший брат относится к нему насмешливо и высокомерно и считает себя много лучше и выше его, но сейчас, когда Арон вернул ему все его письма, отказался от его помощи и даже обозвал «дважды изменником», он обиделся настолько, что решил воздать брату, как следует, даже отомстить — но не какой-нибудь жестокой или грубой местью, упаси Боже, — нет, местью элегантно-воспитующей, местью старшего, практичного брата младшему брату-идеалисту. Он думал и раздумывал, рассказывала мама, он размышлял и замышлял, а главное — ждал и поджидал подходящего момента. Он был бизнесменом, и терпения ему хватало.
Прошли два-три года, конверты перестали приходить, и дедушка Арон успокоился. Но положение не улучшилось. В 1931 году лишения и нищета стали настолько тяжелыми, что он стал искать другую работу. Он нашел должность в рабочем совете поселения Беньямина, и наша семья на год покинула Нагалаль. Михе тогда было семь лет, Батии — четыре, а бабушка Тоня была беременна будущими близнецами Батшевой и Менахемом. Ее младший брат, дядя Яков, по мере возможности удерживал на плаву наше хозяйство в Нагалале. Старшие братья, Моше и Ицхак, жившие по соседству в Кфар-Иошуа, помогали ему, как могли. Дедушке Арону, как я уже упоминал, всегда недоставало упрямства и сил противостоять тогдашним лишениям и терпеливо тянуть лямку каждодневного труда. Ему больше нравилось возиться с плодовыми деревьями. Здесь он был знатоком — умел прививать черенки и бороться с вредоносными жучками и личинками. Его увлекала также символическая сторона садоводства. У себя в саду он первым долгом посадил четыре из тех «семи растений»[29], которые упомянуты в Библии, — виноград, оливу, гранат и смоковницу. А у входа во двор он посадил два кипариса, подобно тем библейским кипарисам, которые стояли вокруг ложа царя Соломона. Но главными его любимцами были цитрусовые. Их он рассадил по всему двору. Одно из этих деревьев я хорошо помню — тот самый дедушкин особенный цитрус, который чрезвычайно удивлял меня в детстве, потому что на нем росли сразу несколько видов разных плодов, привитых на одном подвое.
