Мария Ануфриева - Карниз
– Отберите у нее нож, – заверещали активы и фам в один голос, а старожилы попрятались за новичков, поскольку знали крутой норов Папочки.
Отнять нож было не так-то просто. Подойти близко боялись даже закаленные в боях за отстаивание своего мужского достоинства бабищи в спортивных костюмах. Низенькие фэйс-контролерши из охраны застыли в нерешительности. Побежали искать Ию.
Она пришла, оценила обстановку и поднесла к носу Папочки кулак. Незаметно для себя она научилась всему, что умеют преданные и любящие жены алкоголиков. Утихомиривать и прощать. Прощать и забывать, и снова утихомиривать.
Кулак помогал не всегда. Иногда ей приходилось брать в руки сковородку.
– Только не по голове! Она у меня самое больное место, – ныл Папочка и закрывал голову руками.
Бить первой Ия боялась. Только давала сдачи.
– Мы убьем друг друга когда-нибудь, ты это понимаешь? – обнимал ее в постели Папочка через десять минут.
Ия не понимала этого, ведь роднее у него никого не было. Не хотела понимать.
Отняв у Папочки нож и вернув его официанту, она почти снискала тогда аплодисменты.
Только Муха, сидевшая поодаль, поправила свой балахон и проворчала под нос:
– Бедная девочка.
Мирок был тесен. Иногда доходили новости от Нади. Она перебралась во Францию и посылала приветы им обоим. Иногда они сталкивались с юристом. На лице ее все еще плескалось харчо, которое она вылила в унитаз, не дождавшись Папочку с работы три года назад. Да, прошло три года или четыре, Ия не считала. Они свыклись друг с другом и выстроили свой мирок, в котором не было места посторонним и мужчинам.
Свою жизнь с Папочкой Ия скрывала и не скрывала одновременно. Она окончила университет и обзавелась работой, став маркетологом – почти по специальности, вполне современно и достаточно по-женски. Все думали, что живет она не то с сестрой, не то с подругой, не то сестра ей как подруга, не то подруга как сестра. При этом «кто-то у нее есть». Даже далекая ее семья, жившая своей жизнью на Кубани, свыклась с существованием какой-то подруги, а в нечастых теперь посылках все было для двоих.
Поступок, торжественно именуемый в их среде «coming out» – выход из подполья, – Ия совершила одной ногой.
Вокруг нее теперь все чаще взрывались снаряды: однокурсницы и сослуживицы выходили замуж и рожали детей. Они выпадали из ее круга общения, или она выпадала из их. Вчерашних приятельниц будто рассаживали по космическим кораблям и разносили на разные планеты.
Будущее все казалось Ие далеким, отдельным от ее настоящего. Прекрасное далеко не должно было быть к ней жестоко. Ну а в настоящем было много цветов.
Зимой цветы покупались редко. Летом Папочка наверстывал бесцветное зимнее время. Цветы появлялись в доме каждый день, без повода. Точнее, поводом были сам новый день и Ия.
Как потеплеет, у метро выстраивались в ряд старушки: сначала с примулой, потом с первыми дачными нарциссами и тюльпанами, чуть позже – с россыпями полевых цветов. Это во Франции цветочницы наряжены в яркие платья и соломенные шляпки с лентами. В России цветочницы облачены в потертые пальтишки с облезшими воротниками, прохудившиеся сапожонки и иногда ордена на груди. Их наряд не меняется и летом, благо часто оно в наших широтах бывает прохладным.
Глядя на подружек, Ия старалась не думать о будущем. Глядя на старушек, она не могла не думать о нем.
Что будет с ней, с Папочкой, с ними? Тогда же Ия стала вспоминать слова Любаши, которые, оказывается, все это время дремали в ее голове: «Будет мужик – будут и дети». Но как они будут жить все вместе: она, Папочка, их будущие дети и мифический мужик? Это было не ясно и, более того, абсурдно. Разношерстную компанию еще можно было уместить в голове, но вот как разместятся они в жизни…
Безумный, упоительный танец Умы Турман продолжался. Воздушный замок прирастал новыми башнями. Стол по-прежнему был покрыт клетчатой скатертью. В центре стола стояла ваза. Менялись лишь букеты в ней.
На день рождения Папочка дарил ей букеты бордовых роз по числу исполнившихся лет. На Восьмое марта экзотические оранжевые цветы на толстом, похожем на дудку, стебле. Мясистый бутон цветка плотоядно раскрыт, на его дольках, напоминающих вывернутые наизнанку губы, застыла прозрачная, липкая, тягучая, как патока, слеза.
– Он такой же уродливый, как и я, – говорил ей Папочка. – Но посмотри, какой он красивый. Я не мужчина, но я очень тебя люблю.
Бывало, Папочке звонили бывшие пассии: поздравить и поболтать. Эти звонки злили Ию, как непрошеные гости, пожаловавшие в ее воздушный замок, который казался ей добротной избой.
Однажды Ия шла по улице мимо парикмахерской с окнами во всю стену. На подоконнике стояли фикусы. Ия заглянула внутрь через стекло.
Перед зеркалом сидел Папочка, до подбородка задрапированный синей простыней. Над его головой колдовал мастер, а рядом на стульчике примостилась загорелая девица.
«Ну и очередь, прямо подпирает», – удивилась было Ия, но тут же заметила, что девица, похоже, дает советы как лучше подстричь Папочке челку.
Не обращая внимания на прохожих, Ия пригнулась и стала наблюдать за происходящим сквозь широкие листья своего негаданного союзника – фикуса.
Когда стрижка была закончена, Папочка с девицей вышли на улицу. Ия отбежала за угол дома и продолжила наблюдение. На улице сгущались осенние сумерки. Очередной куплет очередной осени, в который вплелась новая, тревожная нота.
Посовещавшись, пара двинулась по проспекту в сторону, противоположную от их дома. Выждав минуту, Ия пошла за ними, то ускоряя, то замедляя шаг. Опустив головы, рядом быстро семенили прохожие. Когда пара замедляла шаг, Ия старалась слиться с жидким ручейком идущих рядом или останавливалась, отворачивалась и даже делала вид, что идет в обратном направлении, не обращая внимания на тычки в спину и гневное шипение тех, чьи траектории она нарушала.
Пара зашла в кафе и села за столик. Ия потопталась снаружи, снова заглядывая в окна. Надо было что-то делать. Заходить или уходить. Она потопталась еще чуть-чуть и открыла стеклянную дверь.
Взяла у бармена бокал вина и молча, как ни в чем не бывало, подсела к ним. Лицо Папочки вытянулось, как маска в фильме «Крик», а девица замерла и округлила глаза.
Немая сцена «Не ждали» продолжалась несколько минут. Ия выпила вино, повертела в руках пустой бокал и встала из-за столика. Что делать дальше, за эти пару минут она так и не придумала. Можно было поддеть столик рукой и опрокинуть посуду и бутылку шампанского, но комедий Ия не любила, она предпочитала драмы и трагедии. На худой конец, комедийные боевики.
Она выскочила из кафе и, не обращая внимания на поток несущихся машин, побежала через проспект. Скорость машин и стремительно уменьшающееся расстояние между ней и ими не тревожили. Она хотела, чтобы ее сбила машина, прямо здесь, напротив этого чертова кафе, и чтобы в окно было видно – как в кино.
– Дура! – заорал мужик, высунувшийся из машины, затормозившей первой, и протяжно бибикнул, выражая гудком все несказанные слова.
Ия обернулась и показала ему средний палец руки. Мужик покрутил у виска и уехал.
Она плюнула ему вслед, но уже на тротуаре, глядя на мелькание фар, поняла, что благодарна этому мужику.
Медленно пошла в обратном направлении к переходу через проспект. На этот раз она дождалась зеленого сигнала и вместе с подхватившей ее толпой посеменила домой. Возле арки во двор был продуктовый магазин. В нем она купила бутылку водки, потому что без нее драма, а тем более трагедия, была бы неполной.
Поначалу она надеялась, что Папочка прибежит следом. Медлила у парадной, медлила у дверей квартиры, медлила, наливая первую стопку.
Собака, словно чувствуя нелады, не подходила к ней. Только водила глазами и подрагивала кончиком уха, лежа в кресле.
– И ты, Норма? – крикнула Ия. – Давай-давай! Предавай!
Через час надежды на скорое раскаяние Папочки не осталось.
– Твое здоровье! – чокнулась Ия с влажным носом Нормы. Видимо, тост не понравился собаке, и она оскалила зубы.
– Ах, мы не хотим за здоровье, тогда – чтоб ты сдохла! – предложила новый тост Ия и пьяно засмеялась.
Бутылка приближалась к концу. Стрелки на часах – к двенадцати ночи.
– Ладно, надо что-то делать, – пробормотала Ия и пошла на кухню. Что делать, она по-прежнему не знала.
Достала нож. Попробовала кончиком пальца лезвие. Не так, чтобы острый, но и не тупой.
Правую или левую? На левой носишь часы, лучше левую. К тому же правой и резать удобнее.
Руку было жалко. Но ничего лучше в голову не приходило. Примерившись к запястью, Ия слегка надавила лезвием. Ничего. Тупой нож все-таки.
Она начала водить им как пилой: туда-сюда, осторожно, будто раскачивала малюсенькую качельку. Наконец решилась, закрыла глаза и резанула. Не так, чтобы очень глубоко, но кровь выступила. Наконец-то!
