Томас Пинчон - Радуга тяготения
Все равно для нее дьявольски удобно. Роджер Мехико теперь переживает почти то же самое с Джессикой, и Другой Парень в данном случае известен под кличкой Бобер. Пират на все это смотрел, но ни разу с Мехико не обсуждал. Да, он ждет, не закончится ли все это для Роджера так же, — часть Пирата ждет, никогда так не радовалась, как от вида чужого несчастья, болеет за Бобра и за все, что, подобно Клайву, тот обозначает: лишь бы они выиграли. Но другая часть — сменное «я»? — та, которую ему не стоит в спешке называть «порядочной», — видимо, желает Роджеру того, что сам Пират утратил…
— Ты действительно пират, — прошептала она в последний день — ни он, ни она не знали, что он последний, — ты приехал и увез меня на своем пиратском корабле. Девушку из хорошей семьи, как водится — стеснительную. Ты меня изнасиловал. И теперь я Рыжая Стерва Открытых Морей… — Прелестная игра. Чего, спрашивается, ей такого раньше не придумать? Еблись в последний (уже последний) день дотемна, с полудня до сумерек, целые часы ебли, нравилось так, что не рассовокупиться, — и заметили, как заемная комната мягко покачивается, потолок любезно спустился на фут, лампы дрогнули в своих люстрах, какая-то йота движения по Темзе уделила солоноватых криков по-над водой, корабельных рынд…
Но позади, за их нависшим небо-морем, правительственные гончие уже вышли на след — подбираются ближе, плывут катера и лоснящиеся гермафродиты закона, агенты, которые, поскольку бывалы, согласятся на ее безопасное возвращение, не будут настаивать на его казни или поимке. Их логика прочна: нанести ему достаточно серьезную рану, и он придет в себя, вернется к обычаям этого мира, сваренного, как яйцо вкрутую, к своим расписаниям, замкнув круг ночи, чтобы ночь скомпрометировать…
Он оставил ее на вокзале Ватерлоо. Праздничная там собралась толпа — провожали «Роту Чудо-Карликов» Фреда Ропера на имперскую ярмарку в Йоханнесбург, Южная Африка. Карлики в темных тулупчиках, изящных платьишках и приталенных пальтишках бегали по всему вокзалу, поглощая напрощальные шоколадки и выстраиваясь под объективы репортеров. Тальково-белое лицо Скорпии — в последнем окне, за последним выходом — ударило его в сердце. От Чудо-Карликов и их поклонников долетела метель хохотков и наилучших пожеланий. Ну что, подумал Пират, вернусь-ка я, пожалуй, в Армию…
□□□□□□□
Они едут на восток, Роджер всматривается поверх руля, нахохлился в своем «бёрберри» по-дракульи, блестящие миллионы капелек шелковистым неводом цепляются к тусклой шерсти на рукавах и плечах Джессики. Им хочется быть вместе, в постели, отдыхал, любить, а вместо этого сегодня — на восток и к югу от Темзы, на рандеву с неким первостатейным вивисектором, пока Сент-Феликс не пробил час. И когда сбегут вниз мыши, не выяснится ли сегодня лишь то, что сбежали они навсегда?
Лицо ее подле замутненного дыханием окна — еще одна туманность, очередной зимний трюк света. За нею пролетают белые изломы дождя.
— А зачем он сам себе собак тырит? Он же вроде администратор? Нанял бы мальчика, что ли.
— Мы их называем «персонал», — отвечает Роджер, — и я понятия не имею, почему Стрелман делает то, что делает, — он же павловец, милая. Член Королевского колледжа. Откуда мне знать про этих людей? Трудные, как это сборище у «Сноксолла».
Оба сегодня сварливы, напряжены, как листы неправильно прокаленного стекла, чуть что — и вдребезги, от любого невнятного касания в ноющей матрице стрессов…
— Бедный Роджер, бедный ягненочек, ужасная ему выдалась война.
— Ладно, — тряся головой, яростные «б» или «п» не желают взрываться, — ахх, ты очень умная, да? — Роджер в бешенстве, руки отпустили руль, помогают вытолкнуть слова, «дворники» тикают в такт. — Изредка отстреливалась от редких «жужелиц», ты да твой дружок, дорогуша Нутрия…
— Бобер.
— Ну да, точно, и этот ваш великолепный дух, которым вы по справедливости знамениты, но ракет ты что-то маловато сбила, а, ха-ха! — выпятив ядовитейшую из кривых ухмылок, подперев ею наморщенный нос и щурясь. — Не больше, чем я, не больше, чем Стрелман, ну и кто тут кого чище в такое время, а, милмоя? — подскакивая вверх-вниз на кожаном сиденье.
Ее ладонь уже тянется, вот-вот коснется его руки. Она прижимается щекой к своему плечу, волосы разметались, ей сонно, смотрит на Роджера. С ней даже не поспоришь пристойно. А он старается. Своими паузами она гладит, как ладонями, отвлекает его, успокаивает их углы в комнатах, покрывала, скатерти — случайные пространства… Даже в кино, когда смотрели этот ужасный «Иду своим путем» в день знакомства, он видел малейшее белое блуждание голых ее ладоней, кожей чувствовал любое движение ее оливковых, ее янтарных, ее кофейных глаз. Он потратил галлоны растворителя, щелкая своей верной «зиппо», фитилек обуглился — энергичность уступила бережливости, — съежился до коротенького ошметка, синее пламя вспыхивает по краям во тьме, в разнообразной тьме, лишь бы увидеть, что творится с ее лицом. В каждой новой вспышке лицо — новое.
И бывали моменты, а в последнее время — чаще, мгновения, когда лицом к лицу не поймешь, кто из них кто. Оба одновременно зловеще теряются… вроде как в зеркало врасплох поглядеть, но… более того, ощущение, будто и впрямь соединены… и затем проходит — кто знает? две минуты, неделя? и они, снова разъединившись, понимают, что творится, Роджер и Джессика сливаются в единое существо, себя не сознающее… В жизни, которую он снова и снова клял за ее потребность так верить в транс-наблюдаемое, вот оно, первое, самое первое настоящее волшебство — этих данных не оспоришь.
То было, как любит выражаться Голливуд, «пикантное знакомство», в центре Танбридж-Уэллса, в самом опрятном его сердце XVIII века: Роджер ехал на винтажном «ягуаре» в Лондон, Джессика на обочине симпатично сражалась с гакнувшимся велосипедом, невзрачная шерстяная юбка ВТС зацепилась за руль, весьма неуставная черная комбинашка и чистые жемчужные бедра над чулками хаки, э…
— Эй, милая, — пронзительно скрежещут тормоза, — мы тут, знаешь ли, не за кулисами «Мельницы».
Это она знала.
— Хмм, — кудряшка падает, щекочет ей нос и добавляет ее ответу яда сверх нормы, — а вот что туда пускают маленьких мальчиков, я не знала.
— Ну, вообще-то, — уже наученный справляться с замечаниями насчет внешности, — гёрл-гайдов тоже никто не вызывал, а?
— Мне двадцать.
— Ура, значит, можешь прокатиться в этом вот «ягуаре» до самого Лондона.
— Только мне в другую сторону. Почти до Бэттла.
— Ну, туда и обратно, само собой.
Отбрасывая волосы с лица:
— А твоя мама знает, что ты вот здесь?
— Моя мама — война, — провозглашает Роджер Мехико и наклоняется открыть дверцу.
— Весьма чудное заявление, — один заляпанный башмачок ощупывает подножку.
— Залезай, душенька, ты задерживаешь миссию, оставь транспорт здесь, следи за юбкой, когда садишься, я б не хотел свершить неописуемое прямо здесь, на улице Танбридж-Уэллса…
И в этот миг падает ракета. Пикантно, пикантно. Грохот, глухой раскат барабанной дроби. Довольно далеко от города, угрозы нет, но достаточно близко и громко — подталкивает Джессику, и та пролетает сотню миль до незнакомца: долгое парение, балетное, великолепная круглая попка поворачивается, устраивается на втором сиденье, волосы — мгновенным веером, рука оглаживает снизу юбку армейской расцветки, красивая, как крыло, а взрыв еще реверберирует.
Кажется, он видит сумрачное шишковатое нечто, оно темнее или меняется быстрее облаков, вздымается к северу. И теперь она пикантно прижмется к нему, попросит защиты? Он не верил даже, что она сядет в машину, упала ракета или не упала, и потому теперь подает Стрелманов «ягуар» задним ходом вместо низкой передачи, ага, давит велосипед с оглушительным хрустом, оставляя один металлолом.
— Я в твоей власти, — кричит она. — Совершенно.
— Хмм, — через некоторое время Роджер находит рычаг, танцует по педалям, рррн, врррр, вперед в Лондон. Но Джессика не в его власти.
А война — ну, она и вправду Роджерова мать, вконец выщелочила мягкие и уязвимые вкрапления надежды и хвалы, разбросанные под слюдяным блеском, сквозь Роджерово минеральное, надгробное «я», все это смыла стонущим серым приливом. Шесть лет уже, всегда в поле зрения, всегда хоть как-то на виду. Он забыл свой первый труп или когда впервые видел, как умирает кто-то живой. Вот как давно это тянется. Кажется — почти всю жизнь. Город, куда он приезжает ныне, — прихожая Смерти, где все бумаги составлены, контракты подписаны, дни сочтены. Ничего от величественной, тепличной, рисковой столицы, какую знало его детство. Он стал Строгим Юношей из «Белого явления», пауком, что вяжет свою паутину чисел. Невеликая тайна — он не ладит с коллегами в отделе. А как ему ладить? Все они — дикие таланты, ясновидцы и чокнутые чародеи, телекинетики, астральные скитальцы, собиратели света. А Роджер — всего лишь статистик. Ни единого пророческого сна, ни разу не отправил и не получил телепатического послания, никогда не касался напрямую Мира Иного. Если что и есть, обнаружится в экспериментальных данных, правда? в цифрах… но ни приблизиться, ни прояснить ему не светит. Чего удивляться, что он резковат с Отделом Пси в обе стороны по подвальному коридору, со всей этой компанией явных трех сигм? Господи боже, а вы, можно подумать, не были бы резковаты.
