Мо Янь - Большая грудь, широкий зад
Солома на мосту ещё горела, и над лизавшими её теперь жёлтыми языками пламени стелился густой белый дым. Синеватый настил моста выгибался дугой, вздыхая, покряхтывая и постанывая. Казалось, охваченный огнём мост превратился в большую змею, у которой крепко приколочены голова и хвост, и она извивалась от боли в тщетных попытках вырваться. «Бедный мост, — расстроилась Лайди. — И бедный немецкий велосипед! Единственная современная техника в Гаоми и во всём Дунбэе, а теперь обгоревшие, искорёженные обломки». Нос забивали пороховая вонь, запах горелой резины, крови и ила, раскалённый воздух казался липким. Она чувствовала, что вся эта гадость переполняет грудь и в любой момент может вырваться наружу. Но хуже было другое: от искр, прилетавших с волнами раскалённого воздуха, стали с треском вспыхивать капли, от жара выступившие на ветках. Схватив в охапку Цюди, Лайди велела сёстрам бежать вон из кустов. На дамбе пересчитала их. Все на месте: перемазанные сажей лица, босые ноги, помутневшие глаза, пылающие от жара уши. Таща за собой сестёр, она спустилась по склону дамбы, и они бросились к заброшенному участку, где, как она слышала, раньше стоял дом какой-то мусульманки. Теперь на развалинах разрослись дикая конопля и дурнишник. Когда они бежали по стеблям конопли, ей показалось, что ноги сделаны из теста, — так больно кололись стебли. За ней, спотыкаясь и подвывая, следовали сёстры. Наконец, обессиленные, они сели на землю и обняли друг друга. Младшие зарылись лицом в одежду старшей, Лайди же, не опуская головы, испуганно смотрела на полыхающий на дамбе пожар.
Из моря огня, объятые пламенем, с душераздирающими воплями стали вылетать те самые люди в зелёной форме.
— На землю! По земле катайтесь! — услышала она знакомый голос.
Он первый скатился по склону дамбы, как огненный шар. За ним последовал ещё десяток. Огонь они сбили, но одежда и волосы курились синеватым дымком. От красивой изумрудно-зелёной, как молодые листочки, формы почти ничего не осталось. Она липла к телу чёрными драными лоскутами. Один боец не стал кататься по земле. Он кричал от боли, но продолжал бежать.
Бежал он как раз туда, где сгрудились девочки, — к большой яме с грязной водой. Из воды торчали толстые, как деревья, водяные растения с красноватыми стеблями, мясистыми листьями светло-жёлтого цвета и нежными розовыми соцветиями. Объятый пламенем боец рухнул туда, и брызги разлетелись во все стороны. Из травы по краям ямы повыскакивали маленькие лягушата — у них лишь недавно отвалились хвосты. С водяных растений вспорхнули белоснежные бабочки, откладывавшие яйца на нижней стороне листьев, и пропали в солнечном свете, словно поглощённые жаром. Огонь на теле бойца потух; он лежал, весь чёрный, голова облеплена толстым слоем ила, на щеке извивается маленький червяк. Где глаза и где нос — не разобрать, виден лишь рот, исторгающий полный боли крик:
— Мама, мамочка, как больно!.. Умираю…
Изо рта у него выскользнула маленькая золотистая рыбка. Барахтаясь, он взбаламутил дно, и из ямы поднялось жуткое зловоние.
Товарищи его лежали ничком — кто стонал, кто извергал ругательства. Их оружие валялось на земле. Лишь один, худой и смуглолицый, держал в руке пистолет.
— Братцы, — волновался он, — быстро выбираемся отсюда! Японцы скоро будут здесь!
Обожжённые продолжали лежать как лежали, словно не слыша. Лишь двое поднялись, шатаясь, но, сделав пару неверных шагов, снова рухнули на землю.
— Разбегаемся, братцы! — кричал смуглолицый, пиная в зад лежащего рядом.
Тот чуть прополз вперёд, кое-как встал на колени и взвыл:
— Командир… Глаза… Я ничего не вижу…
Теперь она наконец знает, что смуглолицего зовут Командир. И тут он закричал:
— Братцы, дьяволы наступают!
Действительно, с востока по гребню дамбы двумя колоннами надвигались волной прилива две дюжины японских конников. Дамба ещё пылала, но отряд держал строй, лошади следовали друг за другом почти вплотную. У проулка семьи Чэнь передний всадник повернул вниз по склону, остальные последовали за ним. Пройдя рысью по краю покрытого золотистым песком участка за дамбой — его, ровный и твёрдый, семья Сыма использовала для просушки зерна, — они перешли в размашистый галоп и развернулись в одну линию. Высоко подняв сверкающие на солнце узкие и длинные мечи, японцы стремительно, как ветер, с громким боевым кличем понеслись на врага.
Командир, не целясь, выстрелил из пистолета по летящим в атаку конникам — из дула закурился белёсый дымок. Отбросив пистолет, он, припадая на одну ногу и петляя, как заяц, побежал туда, где прятались сёстры Шангуань. Его нагнал большой жеребец розово-жёлтой масти. Сидевший в седле японец резко нагнулся и рубанул, целясь в голову. Командир упал, голова осталась невредима, но мечом снесло кусок правого плеча. Отрубленная плоть взлетела в воздух и упала. Лайди своими глазами видела, как этот кусок размером с ладонь запрыгал по земле, точно лягушка, с которой содрали кожу. Вскрикнув от боли, командир несколько раз перевернулся на земле и недвижно застыл. Уложивший его японец повернул коня к рослому детине с большим мечом. На лице у того читался страх, он слабо взмахнул мечом, целясь вроде бы коню в голову, но тот в прыжке сбил его с ног копытами. Всадник тут же наклонился и одним ударом раскроил здоровяку череп, заляпав мозгами свои галифе. Вскоре все десять партизан, выбежавших из кустов, обрели вечный покой. Японцы отпустили поводья, и кони, ещё возбуждённые атакой, продолжали гарцевать по трупам.
В это время из редкой сосновой рощицы на западе от деревни показался ещё один конный отряд. За ним следовало множество пехотинцев в хаки. Соединившись, конники направились по дороге, что вела к деревне. Туда же пчелиным роем устремились и пехотинцы в круглых стальных касках, с воронёными винтовками за плечами.
Пожар на дамбе догорал, в небо поднимались клубы чёрного дыма. Невесть откуда взявшиеся полчища мух облепили трупы, превращённые конскими копытами в сплошное месиво, лужи крови на земле и забрызганные кровью листья растений. Кружились они и вокруг командира.
Перед глазами у Лайди всё плыло, веки отяжелели и слипались от этого странного, дотоле не виданного зрелища: отделённые от крупа, но дёргающиеся лошадиные ноги и головы с торчащими из них ножами; обнажённые мужские тела с повисшими между ног огромными причиндалами; человеческая голова — она каталась и квохтала, как курица-несушка. А ещё среди стеблей конопли прямо перед ней прыгали на тоненьких лапках крошечные рыбёшки. Но больше всего её перепугало другое: командир, которого она считала убитым, медленно поднялся на колени, нашарил свою отрубленную плоть, расправил этот кусок и приладил к зияющей ране. Но он тут же отвалился, скрывшись в траве. Командир схватил его и стал колотить о землю, пока тот безжизненно не застыл. Потом выдрал лоскут из своего рванья и плотно замотал в него непослушную плоть.
Глава 8
Шум во дворе вывел Шангуань Лу из забытья. И её охватило отчаяние: живот такой же надутый, а половина кана в крови. Собранная свекровью пыль превратилась в липкую, пропитанную кровью грязь, а неопределённость ощущений сменилась чёткостью и ясностью. Между балками беззвучно порхала летучая мышь с розоватыми крыльями, на чёрной стене медленно проступало синевато-красное лицо, и это было лицо мёртвого мальчика. Раздиравшая нутро боль притупилась, и она с удивлением обнаружила в промежности маленькую ножку с блестящими ноготками. «Всё, — мелькнула мысль, — конец мне пришёл». При мысли о смерти навалилась глубокая печаль, она уже видела, как её кладут в гроб из хлипких досок, свекровь смотрит зло и хмуро, муж мрачен и молчалив, и лишь семеро её девчушек плачут навзрыд…
Девчоночий плач перекрыл зычный голос свекрови. Шангуань Лу открыла глаза, и видение исчезло. Через окошко лился яркий свет, в комнату волнами проникал аромат софоры. Об оконную бумагу билась пчела.
— Ты, Фань Сань, погоди руки мыть, — говорила свекровь. — Эта наша невестка драгоценная так и не родила ещё. Только одна ножка и вышла. А вдруг и ей поможешь…
— Ну что ты несёшь, почтенная сестрица, надо же сказануть такое! Фань Сань по ослам да по лошадям доктор, какое мне у женщины роды принимать.
— Что у человека принимать, что у скотины — всё едино.
— Ты бы меньше языком болтала, сестрица, а лучше бы воды принесла. И не боялась бы потратиться, а послала бы за тётушкой Сунь.
— А ты будто не знаешь, что я не в ладах с этой старой ведьмой! — загрохотала свекровь. — Она в прошлом году курицу у меня стащила.
— Ну как знаешь, не моя жена рожает, а твоя невестка! — вывернулся Фань Сань. — Эх, мать-перемать, моя-то жена ещё в животе у моей тёщи корчится… Ты, почтенная сестрица, не забудь-ка про вино и свиную голову — я как-никак две жизни твоей семье спас!
