Даниил Гранин - Картина
— Эх вы, способы есть стволы укреплять. Надо бы такие вещи знать. Элементарно. Такую ценную деталь нарушили. Дом отстояли, а дерево профукали! Упущение.
— Брось ты цепляться, — воскликнула аспирантка. — Все равно это чудо. Дом — прелесть! Силуэт смело как сделан, а крыша! Ваш Морщихин молодец, сохранил подлинное украшение.
— Нам повезло, — с гордостью сказала девушка-экскурсовод, — он много музею делает, он понимает в искусстве.
— Да, да, — согласилась аспирантка. — В такой глуши люди могут оценить сложную живопись, мало того, наладить ее взаимодействие со средой.
Наступил момент, когда Бадин перестал слышать, что говорили вокруг. Картина забрала его. Так происходило всегда перед настоящей живописью. Терпеливо он дождался толчка. Бывало, что это настигало плавно, словно раскрывался занавес. Оставалась только картина и он. Хорошую картину недостаточно знать, время от времени ее надо смотреть. Эту картину Астахова он знал давно. Но за это время с ней что-то произошло. Здесь, в Лыкове, она стала иной. Конечно, было поучительно сличать картину с натурой. Определить расхождение — что художник изменил, зачем подчеркнул кирпичное пятно на стене, как написал медную крышу и слепящие окна, сохранив их форму… Бадин привычно анализировал детали, где что понадобилось художнику уравновесить, столкнуть, но это не помогало понять того жара и печали, которые исходили от картины. И раньше он выделял ее из астаховских пейзажей. Теперь же он ощутил скрытую силу картины, каждый мазок, линия были вызваны чувством, которое Бадин не умел определить. Кислых… Лиза Кислых… Ему вспомнилось, что фамилию эту упоминала Тучкова в своем рассказе о женщине, которую любил художник. Может, любовь?.. — спрашивал он себя. Одна природа не может так взволновать художника, думал он, и ему вспомнилось, как потрясла его когда-то картина Эль Греко «Вид на Толедо», как он ходил на выставку, простаивал перед ней не в состоянии разобраться, чем достигнуто чувство тоски и тревоги. Какая-то магия была в этом пейзаже. Картина мучила его, и он снова приходил, чтобы испытать смятение и отчаяние от вида этого яростного темно-синего неба, холмов, взбаламученного синего города.
В прошлом году Бадин был в Толедо, смотрел с холма на сонный светло-желтый, разомлелый от жары город, с приплюснутыми домами, собором. Панорама раскинулась та же, что и на картине, в точности. Она вызвала разочарование и скуку.
В астаховском пейзаже художник повторил подробности натуры, с дотошностью, ему несвойственной, — и флюгер, и кнехты, имелось все, но сдвинутое, надломанное, чуть незнакомое. Кроме мастерства, было другое, чем-то еще затягивала картина, Бадин начал ощущать таинственное живое тепло этого создания, живущего собственной жизнью живого существа. За то время, что он не видел ее, картина словно поздоровела, окрепла, стала ярче. Не так, как бывает после реставрации, не краски посвежели, а берег, дом, река — все открылось в своем значении. Бадин захотел представить себе отношения Астахова с этой Лизой Кислых, что это была за любовь. Но он слишком мало знал. Он подумал, как мало известны истории создания великих полотен, редко мы знаем, что в жизни художника вызвало их появление.
В левой стороне картины, под ивой, в ее солнечной пятнистой сени, над водой показалось лицо. Он вгляделся: в глубине, у берега он различил купающегося мальчика. У Бадина была чисто профессиональная зрительная память, он готов бы поклясться, что раньше этого в картине не было. На всякий случай он подошел, проверяя поверхность полотна, нет ли там свежих мазков, мало ли… вновь отошел, выбирая наилучшее освещение, и явственно увидел голову мальчика. Это был маленький мальчик, он плыл, тело его смутно светилось в коричневой текучей воде. Казалось, что он-то и придавал жизнь этому безлюдному пейзажу. Мелкая рябь расходилась от него по застылой утренней воде, подернутой туманом, он должен был вот-вот выплыть из тени… Наверное, все же это игра света, уговаривал себя Бадин, но понимал, что это не объяснение, потому что, как бы ни ложился свет, он продолжал видеть плывущего мальчика.
1979
