Генри Миллер - Сексус
Тогда ложитесь на мягкую кушетку психоаналитика и постарайтесь подумать совсем о другом. У психоаналитика куча времени и терпения; каждая минута, проведенная вами у него, прибавляет денег в его карманы. Он как Господь, в том смысле, что он Господь вашего собственного Творения. Вы ноете, воете, просите, плачете, упрашиваете, умоляете или проклинаете, а он слушает. Он всего-навсего Большое Ухо минус симпатическая нервная система. Он глух ко всему, кроме правды. Если вы считаете, что платите за то, чтобы одурачить его, – дурачьте. Кто будет в проигрыше? Если вы считаете, что он должен помочь вам, а не вы сами себе, прилепитесь к нему, не отставайте, пока не сгниете. Ему-то терять нечего. Но если вы поймете, что он не Бог, а всего лишь такое же, как и вы, человеческое существо со своими заботами, бедами, амбициями и слабостями, что он не сосуд всеохватывающей мудрости, а такой же, как и вы, странник, бредущий по дороге, тогда, возможно, вы прекратите извергать из себя потоки подобно сточной трубе, как бы чарующе для вашего слуха ни звучали их звуки, а встанете на обе ноги и запоете своим собственным голосом, голосом, дарованным вам Богом. Признания, жалобы, скулеж, просьбы о сочувствии заканчиваются взиманием платы. Пение же не стоит вам ни гроша. Мало того – вы при этом делаете богачами других. Вознеси хвалу Всевышнему и ты возрадуешься! Изливайся в песне! Пой, Мастер-Всестроитель! Пой, счастливый воитель!
Да что вы мне мозги крутите! Как это «пой», когда мир вокруг рушится, когда все вокруг меня тонет в слезах и крови? А разве вам не ведомо, что мученики пели, когда языки пламени лизали их, прикрученных к столбу? Но ничего рушащегося они не видели, до их слуха не доходили крики боли. Они пели потому, что были наполнены верой. Кто может разрушить веру? Кто может погубить радость? Многие пытались сделать это во все времена, но ничего не вышло. Радость и вера имманентны Вселенной. В процессе роста всегда присутствуют боль и борьба; в осуществлении – радость и изобилие, в завершении – мир и спокойствие. Между плоскостями и сферами бытия, между земным и неземным существуют стремянки и решетки. Тот, кто карабкается по ним вверх, поет. Он пьянеет, он приходит в восторг от открывающихся перед ним горизонтов. Он поднимается уверенно, не думая о том, что с ним случится, если он поскользнется и упадет; он думает о том, что впереди. Все – впереди! Дорога бесконечна, и чем дальше двигаешься, тем длиннее она становится. Болота, трясины, топи, воронки, ямы и западни – все впереди. Помни о них, они ждут, они поглотят тебя в тот самый момент, когда ты остановишься. Мир иллюзий – это мир, еще не завоеванный полностью. Это всегда мир прошлого, а не будущего. Идти вперед, опираясь на прошлое, – значит тащить на своей ноге тяжелое ядро каторжника, а тот, кто прикован к прошлому, снова и снова переживает его. Мы все виноваты в преступлении, в величайшем преступлении – мы проживаем жизнь не взахлеб. Но все мы потенциально свободны. И можем перестать думать о том, что у нас не получилось, и тогда у нас получится все, что нам по силам. А в действительности никто не может представить себе, каковы они, эти силы, заключенные в нас. Не может представить, что они безграничны. Воображение – это голос дерзания. Если и есть что-то божественное в Боге, так именно это. Он дерзнул вообразить все.
15
Мону и Ребекку все принимали за сестер. Внешне они и в самом деле были похожи, внутренне же между ними не было никакого сходства. Ребекка, никогда, кстати, не отрекавшаяся от своей еврейской крови, полностью жила насущным; она была обыкновенной, здоровой, неглупой женщиной, с аппетитом ела, искренне смеялась, непринужденно разговаривала, представляю, как отлично она управлялась в постели и как спокойно спала. Она была совершенно приспособлена, совершенно укоренена и из каждого житейского положения умела извлекать лучшее. В ней было все, что может желать мужчина от своей жены. Она была настоящей женщиной. В ее присутствии любая средняя американка выглядела уродиной и дурой.
Отличительной ее чертой была практичность, чтобы не сказать приземленность. Родившись на юге России, не изведавшая ужаса гетто, она впитала в себя лучшие качества простых русских людей, среди которых росла. Она была инстинктивной коммунисткой, потому что натура ее была простой, здоровой и цельной.
Она была дочерью раввина, но очень рано ушла из семьи. От отца она унаследовала острый ум и ту чистоту, которая спокон веков придавала благочестивому еврею ореол безгрешности и строгости. Набожные евреи никогда не отличались угодливостью и изворотливостью, у них была другая слабость: так же как китайцы, они чрезмерно почитали написанное. Для них Слово приобретало значение, недоступное пониманию язычников. Когда они распалялись, они и сами становились похожими на пламенеющие буквы.
Что касается Моны, то установить ее происхождение было невозможно. Долгое время она утверждала, что родом из Нью-Гемпшира и что посещала колледж в Новой Англии. Но она могла выдавать себя за португалку, басконку, румынскую цыганку, венгерку, грузинку – все зависело от того, во что, по ее мнению, вы легче поверите. Ее английский был безукоризнен, без малейшего акцента. Она могла родиться где угодно, потому что ее английский был языком, которым она овладела, чтобы отмести все вопросы о своем происхождении и своих предках.
Когда она входила в комнату, комната начинала вибрировать. У Моны была своя длина волны: резкая, мощная, разрушительная, направленная для создания помех для других сигналов, особенно для тех, что посылались в надежде на реальный контакт с ней. Она действовала как молния над штормовым морем.
В той атмосфере, что была создана собранными под общей крышей яркими индивидуальностями нашей новой семьи, для Моны было что-то тревожное. Она чувствовала вызов и была совершенно не способна принять его. Паспорт у нее в порядке, а вот багаж может вызвать подозрения. К концу каждой схватки ей приходилось собирать все свои силы, но даже ей самой было ясно, что их остается все меньше. С ней наедине в нашей комнатке-каюте я лечил ее раны, старался вооружить ее перед новыми испытаниями. Разумеется, всем своим видом я показывал, что она держится превосходно. Часто я повторял некоторые из ее выражений, хитро переиначивая их или поворачивая неожиданной стороной, чтобы дать ей в руки столь необходимую путеводную нить. Но я старался не вынуждать ее задавать мне прямые вопросы, старался не унижать ее этим. Я знал, где лед особенно тонок, и проскакивал опасные участки с искусством настоящего профессионала.
Это была опасная, непривычная и трудная игра. И я с удивлением почувствовал, что в моем отношении к ней появилось что-то новое: я стал жалеть ее. Я не мог постичь, почему, вынуждаемая открыть свои карты, она не пытается спастись в откровенности. Ведь понимала же она, что я все понимаю, и все-таки по-прежнему таилась и прикидывалась. Зачем? Почему передо мной! Чего она боялась? Что, обнаружив ее слабости, я стану меньше ее любить? Но ведь все наоборот – полюблю еще сильнее. Ее тайны станут моими тайнами, и, защищая ее, я тем самым и себя самого буду защищать. Разве не понимала она, что проснувшаяся во мне жалость только укрепит наш союз? А может быть, она об этом и не задумывалась, может быть, она считала, что время само все сделает?
