Юрий Герман - Дорогой мой человек
— А оно кто такое? — спросил Аркадий.
— Сейчас представлю, — ответил Робинзон. — Пусть оно немного к нашему зоосаду привыкнет…
— Я уже привыкла, — спокойно сказала Елена.
— Ну, раз привыкла, значит, будем начинать.
И голосом опытного конферансье Робинзон произнес:
— Товарищи раненые! Тут к нам прибыл ребенок по имени… Как тебя величать-то, девочка?
— Елена. Ярцева Елена.
— Ребенок Ярцева Елена. Она говорит, что может петь, танцевать и рассказывать. Вроде — она начинающий артист. Что ж, попросим?
— Попросим! — донеслось с койки старшины Панасюка.
И другие раненые тоже отнеслись к предстоящему Лениному дебюту довольно благосклонно:
— Пущай делает!
— Давай, девочка, не робей!
— Только первый бой страшен!
— Шуруй на самый полный!
Не зная, куда себя деть и как держаться, Лена подошла к той койке, на которой лежал Панасюк, взялась руками за изножье и сказала, глядя в его доброе бледное лицо:
— Песня. Под названием «Золотые вечера».
— Что ж, хорошая вещь, — одобрил Аркадий.
Елена кашлянула и запела своим тонким, чистым, слегка дрожащим голоском:
Пахнут медом,
Пахнут мятой
Золотые вечера…
Пела и смотрела серыми, все еще немного испуганными глазами на раненого, у которого под ногами горела электрическая лампочка. А раненый Павлик смотрел на Лену просто, серьезно и задумчиво, а когда она кончила свою песенку, сразу же громко сказал:
— Бис-браво-бис!
— Полундра, фрицы, здесь стоят матросы, — загадочно и поощрительно произнес Аркадий и оглушительно захлопал большими ладонями.
Лена спела еще. В дверях палаты теперь стояли нянечки и сестры, пришло несколько ходячих раненых. Робинзон Крузо со строгим выражением заросшего лица попросил соблюдать полную тишину, но это он сказал на всякий случай, потому что и так было абсолютно тихо.
— А теперь я вам скажу стих, — произнесла Елена, и длиннющие ресницы ее опустились, отчего худенькое личико стало вдруг таким трогательно прелестным, что Робинзон Крузо, у которого где-то на Орловщине были две девочки, мгновенно вспотел и задохнулся. — Стих, сочинение товарища Маршака.
Теперь Елене вовсе не было страшно, как поначалу, когда она вошла в подземную хирургию. И те раненые, которые совсем недавно казались ей пугающе опасными, теперь выглядели совсем обыкновенными людьми, только лежащими в неудобных позах. И все они хлопали ей, а те, которые не могли хлопать, потому что были ранены в руки, кричали:
— Давай, Ярцева, стих!
— Не робей, Оленка!
Все так же, держась за изножье кровати, Лена принялась рассказывать про старушку:
Старушка несла продавать молоко…
В стихотворении было много смешного про старушку, а так как Елена не читала стихотворение, как читают стихи обычно, а рассказывала его якобы от себя самой и притом с самым серьезным видом, то это было еще смешнее, и раненые моряки громко хохотали, а у Павлика даже слезы выступили на глазах. Он утирал слезы ладонью и охал:
— Это да, старушка! Надо же…
— А теперь я вам станцую! — объявила Елена, покончив со стихами.
— Сейчас Елена Ярцева выступит с танцами, — ловко прыгая, опираясь на костыль, как бы перевел Робинзон Крузо, который теперь стал непременным участником концерта и даже его руководителем. — Внимание, товарищи, танцы!
Третье отделение программы — танцы — прошло значительно хуже, чем предыдущие два. Оказалось, что доски пола в палате ссохлись, и, когда Лена начала прыгать, осуществляя разные сложные повороты с притопываниями, пол затрясся, запрыгали койки, и один наиболее нетерпеливый раненый даже застонал, за что ему впоследствии, правда, попало от товарищей. Тем не менее танец «Кабардиночку» Елена прервала на половине и очень сконфузилась, но ее тотчас же стали хвалить, попутно объяснив, что танцы лучше проводить в коридоре, что танцы, разумеется, замечательная вещь, но поскольку тут такая специфика, может быть, Елена еще споет, а танец покажет в недалеком будущем, когда Робинзон Крузо, плотник по профессии, сплотит полы, чтобы они не дрожали, как собачий хвост.
И Елена запела.
Репертуар у нее оказался большой: и «Катюша», которая, как известно, выходила вечером, и веселая песенка «Ни туда и ни сюда», в которой Елена продергивала бесноватого фюрера, и даже «Я на подвиг тебя провожала…»
Во время исполнения Леной этого последнего номера и вошел в палату, вернее, вклинился в толпу у двери Владимир Афанасьевич Устименко. Раненые чуть раздались, чтобы пропустить его вперед, и он увидел Елену, которая, порозовев от выпавшего на ее долю успеха, допевала песенку. В спину Володе жарко дышал военфельдшер Митяшин. Похлопав вместе со всеми Елене, Устименко велел с завтрашнего дня зачислить Ярцеву на довольствие, и так как Митяшин вздохнул и почесался, то Устименко заключил свой приказ так:
— Об мою голову. Впоследствии разберемся.
— Основание бы мне какое-либо, — еще вздохнул Митяшин. — Для бюрократизма.
— Основание — санитарка, — брякнул Володя.
— Да какая же она санитарка, товарищ майор?
Вдвоем, изобретая основание для зачисления на довольствие, они вышли из подземной хирургии на чистый морозный воздух. В Горбатой губе гукнул уходящий буксир, в сторону фиорда Кювенап высоко в небе прошли бомбардировщики. Устименко сказал, подбирая слова:
— Нельзя, товарищ Митяшин, толковать о человечестве, упуская человека. Человечество состоит из человеков. Елена — человек.
— Оно так! — согласился Митяшин. — Боюсь, разговоров бы не было.
— Это каких же разговоров?
В темноте голос Устименки прозвучал недовольно, почти зло.
— А таких! Нора — женщина интересная, представительная. Обратно же, вдова. Вы — мужчина представительный, наши все на вас заглядываются, ну и неженатый…
— Я об этом слушать не желаю! — сказал Устименко.
Умывшись и выпив чаю, он зашел к Ашхен. Бабе-Яге было совсем плохо, Зинаида Михайловна, тихонько всхлипывая, кипятила шприц. Володя посмотрел температурный лист, посчитал пульс.
— Что там у нас? — спросила Бакунина.
— Все хорошо.
— Хорошо ли? — не открывая глаз, усомнилась Ашхен. — Встану на ноги все узнаю.
Потом она заговорила по-армянски.
— Ругается, — улыбнувшись сквозь слезы, пояснила Зинаида Михайловна. — Вы, наверное, замечали, она никогда не жалуется. В тех случаях, когда другие жалуются, Ашхен ругается. Такой уж характер удивительный.
Во втором часу ночи в землянку к Володе постучали.
— К нам прибыли два капитана, — сказала сестра Кондошина. — Вновь назначенные…
