Ричард Форд - День независимости
– В настоящий момент, – продолжает она, – глаз видит, однако в поле зрения возникают яркие вспышки, типичные для серьезной дилатации. Возможно, вам стоит пригласить для осмотра еще одного врача, но мое предложение таково: провести хирургическое восстановление глаза как можно скорее. Лучше всего до конца дня.
– Дилатация. Что такое дилатация?
Вся моя кожа становится холодной, как у макрели. Три сидящие за стойкой медсестры смотрят на меня как-то странно. Я либо только что впал в обморочное состояние, либо вот-вот впаду, либо уже впадал минут десять назад – но не упал, а перенес обморок на ногах. Однако доктор Тисарис, образцовое воплощение строгих антиобморочных правил, похоже, ничего не заметила. И потому в обморок я не падаю, но впиваюсь десятью пальцами ног в подошвы туфель и держусь за пол, который опускается куда-то, покачиваясь, – все это в ответ на одну-единственную фразу. Я слышу, как доктор Тисарис произносит слово «отторжение», и понимаю, что она объясняет медико-этические перспективы, возникающие при серьезном увечье, и желает, чтобы и я вел себя подобным же выдержанным образом. Потом слышу мой голос, произносящий:
– Я понимаю. – Прикусив щеку, впиваюсь в нее, пока не ощущаю скучный вкус теплой крови, а после снова слышу свой голос: – Сначала я должен посоветоваться с его матерью.
– Она здесь? – Планшет опускается, на лице доктора Тисарис появляется неверящее выражение – такое, точно матери у Пола быть ну никак не может.
– Она в «Йельском клубе».
Доктор Тисарис моргает. Нет в Онеонте «Йельского клуба», понимаю я.
– Вы сможете с ней связаться?
– Да. Думаю, смогу, – отвечаю я, все еще пребывающий в потрясении.
– Нам нужно попробовать исправить все побыстрее. – Улыбка у нее и впрямь «отторженная» – спокойная и профессиональная, полная множества сплетенных важных соображений, ни одно из которых ко мне не относится. Я говорю, что был бы благодарен за возможность сначала увидеть сына. Однако она отвечает: – Почему бы вам не позвонить, а мы пока наложим на глаз повязку, чтобы он не перепугал вас до смерти.
Я невесть почему опускаю взгляд на задрапированные халатом изгибы ее упругих бедер и не произношу ни слова, просто стою, вцепившись в пол, ощущая вкус собственной крови, изумленно размышляя, как это мой сын может перепугать меня до смерти. Она тоже опускает взгляд на свои ноги, после чего без малейшего интереса поднимает его к моему лицу, а затем просто разворачивается и уходит к регистрационной стойке, предоставив мне отыскивать телефонный аппарат самостоятельно.
В «Йельским клубе» на Вандербильт-авеню мистер и миссис О’Делл отсутствуют. Стоит полдень погожего воскресенья, завтра 4 июля, конечно, никто там сидеть не будет. Все либо только-только выходят, величаво улыбаясь, из Мраморной Коллегиальной церкви, либо радостно стоят в очередях за билетами в «Мет» либо «Модерн», либо «заскакивают в “Карлайл”» ради позднего завтрака под музыку Моцарта, либо отправились в гости, в роскошный дуплекс какого-нибудь закадычного друга, и сидят среди фикусов, азалий и китайских роз на обнесенной живой изгородью веранде, с которой открывается волшебный вид на реку.
Впрочем, дополнительная проверка позволяет установить, что миссис О’Делл оставила, просто «на всякий случай», номер телефона, который я и набираю, стоя в чистеньком, зелено-оранжево-розовом телефонном алькове больницы, – и, пока набираю, в приемную снова входит бравый малый Ирв, оглядывает вестибюль, видит меня, показывает мне сразу два больших пальца, поворачивается, сует руки в карманы синих спортивных брюк и окидывает через стеклянные двери взглядом широкий мир, из которого он только что пришел. Незаменимый человек. Как жаль, что он не женат.
– Квартира Виндбиглера, – сообщает мелодичный детский голос. Где-то рядом с телефоном покатывается со смеху моя дочь.
– Привет, – говорю я, слегка ободрившись. – Миссис О’Делл у вас?
– Да. Она здесь. – Пауза, перешептывание. – Скажите, пожааалуйста, как вас ей назвать?
– Сообщите, что звонит мистер Баскомб. – Несерьезность звучания моей фамилии повергает меня в уныние.
Снова сосредоточенное перешептывание, затем трубку берет Кларисса.
– При-вет, – произносит она, пытаясь воспроизвести более низкий, серьезный голос матери. – Говорит мисс Дикстра. Могу я быть как-нибудь полезной вам, сэр? (Она, конечно, имеет в виду «Могу я быть чем-нибудь полезна вам, сэр?»)
– Да. – Мое сердце раскрывается, чтобы впустить лучик света. – Я хотел бы заказать одну из ваших двенадцатилетних девочек и, может быть, пиццу.
– Какого цвета предпочитаете? – серьезно спрашивает Кларисса, хотя, разумеется, разговор со мной ей уже наскучил.
– Белую с желтым верхом. Не слишком большую.
– Ну, такая у нас только одна осталась. И она растет, поэтому заказ вам лучше оформить поскорее. А пиццу какую?
– Позови к телефону маму, ладно, милая? Это довольно важно.
– Наверняка Пол опять лаять начал.
Кларисса изображает лай маленького шнауцера, ее подруга приглушенно смеется. (Не сомневаюсь, они заперты в какой-то чудесной, звукоизолированной, отведенной детям части квартиры, где в их распоряжении находятся все известные человечеству развлекательные, увеселительные, образовательные приспособления, пособия и программы, гарантирующие, что детки многие годы даже и на глаза взрослым показываться не будут.) Подруга Клариссы тоже пару раз гавкает – так, за компанию. Наверное, стоит и мне попробовать. Глядишь, и легче станет.
– Не очень смешно. Позови маму, ладно? Мне нужно с ней поговорить.
Трубка со стуком опускается на какую-то твердую поверхность. Я слышу недобрые слова Клариссы о ее раненом брате: «Он вот так делает». Она гавкает еще два раза, потом открывается дверь, шаги ее удаляются. В приемную снова выходит из отделения скорой помощи доктор Тисарис. Теперь ее халат застегнут, из-под него спускаются к ступням широкие штанины зеленых брюк хирурга, заправленные в зеленые ботиночки. Доктор приготовилась к операции. Она подходит к столу, говорит что-то сестрам, и те разражаются смехом, совсем как моя дочь с ее подругой. Чернокожая сестра выпевает: «Дееевочки, говорила я вам и теперь говорю», но сразу спохватывается – слишком громко получилось, смотрит на меня, прикрывает ладонью рот и отворачивается, чтобы скрыть новый приступ веселья.
– Алло? – весело произносит Энн. Она не знает, кто звонит. Кларисса сохранила это в тайне, хотела сделать маме сюрприз.
– Привет. Это я.
– Ты уже здесь? – Судя по ее голосу, Энн мне обрадовалась, она покинула стол, за которым сидели самые интересные на свете люди, и обнаружила поживу еще даже лучшую. Может, я смогу сесть в такси и присоединиться к компании. (Перемена, по сравнению с тем, что было вчера, резкая и заметная – и почти наверняка проистекающая из приятного открытия: что-то существовавшее между нами наконец пришло к завершению.)
– Я в Онеонте, – напрямик сообщаю я.
– И в чем дело? – спрашивает она таким тоном, точно Онеонта – город, известный своей способностью генерировать неприятности.
– С Полом случилась беда, – говорю я как могу быстро, чтобы сразу перейти к главному. – Угроза жизни отсутствует (пауза), но кое-что нам необходимо решить сию же минуту.
– Что с ним? – Голос Энн наполняется тревогой.
– Получил удар в глаз. Бейсбольным мячом. В тренажере.
– Он ослеп? – Тревога усиливается, к ней примешивается вполне понятный ужас.
– Нет, не ослеп. Но все достаточно серьезно. Доктора считают, что нужна срочная операция. – Множественное число я добавил по собственному почину.
– Операция? Где?
– Здесь, в Онеонте.
– Да где же это? Я думала, вы в Купере-Парке.
По какой-то причине, известной Богу, но не мне, ее оговорка злит меня.
– Это по соседству. Но совсем другой город.
– Так что мы должны решить? – Теперь уже холодная, сжимающая горло паника и связанная не с тем, чего Энн контролировать не может, не с необъяснимым увечьем ее единственного уцелевшего сына, но с тем, за что она, как ей стало вдруг ясно, отвечает, что требует ее решения, и, черт возьми, сколь возможно более скорого, потому как я – человек безответственный.
– Что с ним стряслось? – Это влезает в разговор Кларисса, и тон у нее такой, словно и она несет за что-то ответственность. – Запускал фейерверк и глаз себе вышиб?
Ее мать отвечает:
– Чш-ш-ш. Нет, не это.
– Нам необходимо решить, согласны ли мы, чтобы его оперировали здесь, – гневно говорю я. – Они считают – чем скорее, тем лучше.
– Речь идет о глазе? – Судя по голосу, она наконец все поняла. – Они хотят прооперировать его глаз прямо там?
Я знаю, что ее густые темные брови сошлись, что она подергивает себя за волосы на затылке, за одну прядь, за другую, дергает, дергает и дергает, пока не ощутит настоящую острую боль. Этой привычкой Энн обзавелась лишь в недавние годы. Когда мы жили вместе, у нее такой не было.
