Эмэ Бээкман - Возможность выбора
— Ты что, и не собираешься наверх?
Когда Маркус с дрожью в коленях взбирался вверх по лестнице, черный проем сеновала раскачивался перед его глазами, как маятник, вправо и влево.
До первых петухов Маркус потихоньку спустился с сеновала. Он не пошел через двор и не воспользовался воротами; здесь же у конюшни он перемахнул через изгородь, решив пойти домой напрямик через лес.
Вдруг со всех сторон раздался треск и топот, словно сюда со всего уезда собрались медведи. В следующее мгновение Маркус лежал на земле, его жестоко избивали. Парень зажмурился, втянув голову в плечи и принялся изо всех сил отбиваться ногами, никаким другим способом он не мог защищаться.
Затем Маркуса поволокли по земле, хворост и сучья царапали и без того горящую от боли спину. У Маркуса не было сил кричать. Его упрямство осталось несломленным, и просить пощады он не стал. Избитого парня швырнули на какую-то кочку. Уставшие преследователи еще попинали его ногами, изрыгая такие мерзкие ругательства, что у Маркуса уши вяли, и скрылись, проклиная его.
Оглушенный Маркус лежал на земле. Все тело разламывалось от боли, но, несмотря на это, мысли Маркуса вновь и вновь возвращались к самой большой неожиданности этой ночи. У Сулли под платьем ничего не было, никакой другой одежки.
Что-то вдруг невыносимо защипало тело Маркуса. Только теперь до парня дошло, что его швырнули в муравейник. Встать не хватило сил, и Маркус скатился с кочки на землю. Он оперся рукой о пень и поднялся на колени. С трудом парень отполз от взбудораженного муравейника. К счастью, на пути повстречалась сырая ложбина. Маркус пригоршнями вырывал мох и прикладывал успокоительно-прохладные комья к лицу, шее, рукам и ногам.
Добравшись к рассвету до дому, Маркус увидел сидевшую на крыльце Паулу, в руках она сжимала хворостину. Лошадь ждала у колодца, телега была нагружена. Маркус вздохнул и уставился в землю. Он стоял перед оторопевшей матерью, как тысяча и одно несчастье. Паула сжалилась и отбросила хворостину. Маркус с большей охотой согласился бы вытерпеть несколько ударов, чем разгружать телегу и перетаскивать приготовленное добро обратно в амбар. Когда Маркус напоследок стал распрягать лошадь, он едва держался на ногах.
Солнце стояло уже высоко, когда он смог улечься в постель. До того как провалиться в свинцовый сон, Маркус еще раз подумал о Сулли.
Вскоре после этой знаменательной ночи Маркус и его мамаша окончательно распростились со своим родным очагом. Продав постройки, они позвали знакомого охотника, который пристрелил старую полуслепую Паулу. Маркус вырыл под сиренью глубокую яму. Хороня верного дворового стража, Маркус с трудом удерживал слезы, он понял, что его детство навсегда кончилось.
Паула поймала кота за шкирку и запихала его в мешок, где уже лежал камень. Ее резкие движения выдавали ярость, словно во всем был виноват кот.
Покидая дом, Маркус ощутил какое-то облегчение. Паула же, сидя в кузове среди узлов, так громко стенала, что ее вопли перекрывали шум грузовика.
В городе они вначале жили у родственников, выделивших им угол. Паула до тех пор бегала по городу, пока ей не удалось, подмазав кого надо, получить небольшую квартиру.
Первое время Маркус радовался, что избавился от Сулли. Нет, девушка ему не разонравилась, просто Маркуса одолели страх и стыдливость.
Постепенно свыкнувшись с городской жизнью, Маркус стал смотреть на прошлое более трезво. Он мог гордиться собой, ведь за одну ночь он трижды выдержал экзамен на право называться мужчиной. Переспав на сеновале с Сулли, он был избит в темном лесу — так мужчины бьют только равных, значит, они уже не считали Маркуса мальчишкой. А в заключение ему пришлось в ту ночь изрядно поработать; выдержать такое в состоянии только крепкий мужик.
Однажды вечером Маркус понял, что снова жаждет встречи с Сулли.
10В середине последнего учебного года, до того как они с Реди нашли друг друга, с Орви произошла странная история.
Несколько раз, возвращаясь домой, Орви замечала в конце аллеи у крыльца построенного из плитняка дома женщину, пристально смотревшую на нее. Вначале Орви не придавала этому значения — мало ли кто на улице случайно уставится на тебя. Но женщина не только внимательно следила за Орви, она каждый раз делала в сторону девушки несколько робких шагов, словно хотела подойти к ней и заговорить. И каждый раз снова и снова отступала назад.
Как-то днем, когда валил мокрый снег, незнакомая женщина так резко преградила ей дорогу, что Орви чуть не сбила ее с ног. Плотный снег залеплял глаза, Орви заметила, что у женщины на голове платок из грубой шерсти, а выбившаяся из-под него и намокшая от снега прядь волос свисала до самых бровей.
— Здравствуй, Орви, — отчетливо произнесла женщина.
Хотя Орви боялась сумасшедших, у нее не было оснований считать женщину ненормальной. Откуда незнакомка знает ее имя? В лице женщины чудилось что-то знакомое, но снег мешал рассмотреть ее получше, а может, Орви просто не решалась заглянуть ей в глаза. Девушка выжидательно остановилась, ее взгляд задержался на воротнике женщины. На плечах незнакомки болталась мокрая от снега черно-бурая лиса со слипшейся шерстью. У лисы не было хвоста. На голове поблескивали стеклянные глаза, на каждом — по капле растаявшего снега.
Женщина поднесла к самому лицу сумочку и начала рыться в ней. Наконец она протянула Орви фотографию, вложенную в кожаную рамку, покрытую целлулоидом. На ней была молодая женщина с чернобуркой на плечах, в шляпе с широкими полями, на руках грудной младенец. Фотография производила странное впечатление, так как женщина в зимней одежде держала ребенка, на котором были лишь ползунки и слюнявчик.
Глаза ребенка и стеклянные глаза чернобурки блестели одинаково. Орви, прикрывшись рукой от снега, рассматривала фотографию. Снимок казался ей знакомым. Но почему, она никак не могла припомнить.
— Это ты у меня на руках.
Орви пожала плечами. Эта женщина здесь, в снегопаде, вполне могла быть постаревшим двойником той, что глядела с фотографии, да и лиса на ее шее была, пожалуй, та же, хотя в водовороте времени она и лишилась своего хвоста. Но почему этот младенец — непременно Орви? Орви казалось, что все младенцы на одно лицо, она бы даже не смогла толком распознать, мальчик или девочка у женщины на руках.
Орви вернула фотографию.
На лице незнакомки появилось какое-то просительное выражение. «Мошенница, вымогательница, аферистка», — мелькнуло у Орви в голове. Где-то рядом будто зажегся и тут же погас предупреждающий красный огонек: откуда вдруг взялась эта женщина? Такая не может быть ее, Орви, матерью. Какая чушь! Завтра ей на пятку наступит какой-нибудь мужчина и провозгласит себя ее отцом.
— Это долгая история, — сказала женщина. — Не знаю, уместно ли все объяснять.
— Я не имею к этой фотографии ни малейшего отношения, — резко ответила Орви, собираясь бежать. Она боялась услышать какую-нибудь душещипательную выдуманную историю. Орви не умела разбираться в людях и поэтому чувствовала себя неуверенно. Если этой женщине что-то надо, пусть обращается к Лулль.
— Ты не узнаешь свою маму? — со слезами спросила женщина.
— Моя мама умерла, — решительно ответила Орви. Она почти ненавидела эту женщину, пусть только она попробует хоть полусловом задеть ее маму, вязавшую белую шаль!
— Погоди, — попросила женщина, медленно отступая назад.
Орви нехотя осталась на месте.
— Я не знаю, как тебя убедить, — пробормотала женщина. — Ты меня не знаешь или не хочешь иметь со мной дела. Ты, безусловно, права. Ты можешь в любую минуту спросить: а раньше? А до сих пор? Почему теперь? Знаешь, мне и самой иногда кажется, что там, на снимке, кто-то другой, вовсе не я. Когда-нибудь ты поймешь, когда станешь постарше. Я знаю, нравоучения никого не заставят одуматься. И мне моя мать в свое время говорила, дескать, когда-нибудь ты поймешь, что натворила, но какая теперь от всего этого польза?
Речь женщины была медленной и путаной, как лохматая веревка, и Орви казалось, что эта веревка обвивает ее ноги. Орви боялась, что женщина сейчас схватит ее за руки, и тогда ей уже не избавиться от незнакомки. Орви не знала, куда ей смотреть. Стеклянные глаза чернобурки сверкали. Женщина подняла руку, смахнула с воротника снег, запихала под платок мокрую прядь волос и погладила свои брови, будто хотела заставить Орви посмотреть ей в лицо.
Много лет спустя, когда Орви в общежитии наблюдала за Лаурой, она снова и снова вспоминала молящий взгляд этой женщины. Если радость и ненависть имеют тысячу оттенков, то покорность всегда на одно лицо. Истины бывают разные, не так просто составить правила жизни. Вполне возможно, что покорность особенно ненавистна тому, кто сам страдает из-за своей рабской сущности.
