Анатолий Тосс - Американская история
Это было как признание в любви, мне так еще никто не признавался, так бескорыстно, что ли, не прося от меня ничего взамен, даже любви обратной. Я почувствовала, как перехватило дыхание и сжало горло, но я выдержала спазм, и слезы отошли, так и не подступив к моим глазам.
— Так вот, — продолжал Зильбер, — я думал о вас, Марина, и обо всех других, кого люблю, и думал, что если вот сейчас умру, то никогда никого из вас больше не увижу, никогда не смогу поговорить, и дотронуться, и посмотреть в глаза, и услышать голос. И знаете, Марина, мне вдруг стало страшно, чертовски страшно, именно из-за этого «никогда». И тогда я понял, что это и есть то, чем она, смерть, берет нас — любовью к любимым.
И дыхание, и комок в горле сделали вторую попытку, но я снова отогнала их, хотя теперь и с большим трудом.
— Именно поэтому я и хотел увидеть вас, чтобы, если что-нибудь все же произойдет, получить последнее удовольствие, просто оттого, что вижу вас, оттого, что вы рядом. Чтобы не было так страшно потом.
Я покачала головой и закусила губу, я наверняка не хотела слез, но они, сволочи, подкатывали.
— Все будет хорошо, профессор, — повторила я. Слова помогли мне, и я снова сдержалась. — Вы ведь сами сказали, и врачи...
— Да, да, — согласился он. — Знаете что, позовите сестру, я хочу встать, пройтись немного, мне это даже полезно.
Я позвала сестру, она вошла, веселая, профессионально веселая, и так ловко помогла ему встать и подставила под него свое натренированное не по-женски тело, что я сразу поняла, что ее профессионализм заключается не только в демонстративно хорошем настроении. Мы втроем вышли из палаты и сделали круг по коридору.
— Можно мы здесь немного посидим? — спросил Зильбер у сестры, указывая на кресла в холле, и она так же радостно согласилась и помогла ему сесть.
— Когда решите вернуться в палату, позовите меня, — сказала сестра, обращаясь ко мне.
Я кивнула, садясь в кресло рядом.
— Как у вас дела, Марина? — спросил Зильбер через минуту, которая ему была, по-видимому, нужна, чтобы привести в порядок дыхание, и, не дождавшись ответа, сказал: — Я слышал — все в порядке.
— Все в порядке, — повторила за ним я.
— Вы все еще с этим человеком?
— Да, — ответила я, предчувствуя нехорошее и не зная, как себя вести сейчас.
— Будьте с ним осторожны, — опять сказал Зильбер, видимо, почувствовав мою растерянную незащищенность и пользуясь ею. — Никогда не знаешь, чего от него ждать.
Собственно, эта фраза являлась вступлением к предстоящему рассказу, такой своеобразной проверкой, согласна ли я на его продолжение, и я могла бы возразить, но не возразила. «Пусть расскажет, в конце концов, сколько можно тянуть, — внутренне сжавшись, подумала я. — В любом случае я смогу сделать скидку на его странную предубежденность к Марку».
— Профессор, — сказала я, стараясь как можно мягче, — вы не первый раз намекаете. Но вы ведь ни разу не видели человека, пока я вам его не представила, как вы можете судить, не зная?
Он понял, что я сдалась и готова слушать.
— Мне не надо знать лично, слишком много я о нем слышал. Это была нашумевшая история, единственная в своем роде, уникальная. Когда это было? — он задержался, чтобы вспомнить. — Лет пятнадцать назад, пожалуй, или чуть больше, неважно. Насколько я знаю, ваш теперешний избранник, —это было сказано без скрытой иронии, настолько она была явная, — был подающим надежды молодым математиком, впрочем, он и сейчас не старый. — Зильбер чуть усмехнулся. — Он написал диссертацию, года в двадцать четыре, двадцать пять, очень заметную работу, и ему предложили место в университете, и все ждали от него многого. Не знаю, как все происходило в деталях, но однажды кто-то из его коллег по кафедре дал ему свою работу для предварительной рецензии. Так всегда делается, как вы знаете.
Я кивнула, пока ничего чудовищного я не услышала, хотя и ожидала. Я была готова к самому худшему, что Марк убил кого-то, изнасиловал, сплагиатничал — все, что угодно. «Зильберу нечем меня удивить», — подумала я, хотя все равно боялась, что что-нибудь все же застанет меня врасплох.
— Он, видимо, был действительно хорош, — продолжал Зильбер о Марке. — И, помимо обычных в таком случае замечаний, внес добавление к работе, предложение, что ли. Он так повернул идею, как-то так удачно ее обыграл, что она предстала совершенно по-новому и теперь выглядела не просто лучше — значительно лучше, даже, говорили, стала революционной.
«Все еще ничего плохого, — удивилась я. — Все это либо я знала сама, либо мне рассказывал Рон».
— Но теперь возникал вопрос, кто владелец идеи, — продолжал Зильбер. — Конечно, ваш, Марина, друг, — он упорно не называл Марка по имени, — изменил идею своего коллеги до неузнаваемости. Но все же изначально, пусть и в очень упрощенном варианте, она была собственностью именно этого коллеги, он ведь работал над ней не один год. Понятно, что даже довести идею до кондиции, в которой ее получил ваш друг, требовалось много и времени, и труда. Логично было оформить соавторство, и все, казалось, шло к этому. Никто бы особенно не интересовался нюансами, в детали этой истории было тогда посвящено совсем немного народу, да и в любом случае соавторство казалось единственно справедливым решением. Но ваш друг ведь непрост, — Зильбер выдержал паузу, и, хотя от меня не требовалось подтверждения, я скорее, по инерции кивнула, соглашаясь: что есть, то есть — непрост. Впрочем, кто прост? Хотя бы взять вас, дорогой профессор.
— И тут он выделывает пируэт, — продолжил Зильбер, и я внутренне усмехнулась. От словосочетания «выделывает пируэт» попахивало чем-то не совсем гарвардским, да к тому же я уже знала, что за пируэт это был. — Он отказывается от соавторства мол, я только рецензировал, подумаешь, — идея пришла, — не жалко, я вообще над другим вопросом работаю, это, мол, не мое, и я даже влезать туда не хочу. Казалось бы, даже благородно, все, кто знал, а повторяю, в тот момент знали немногие, тоже так оценили. И никто не заметил, что этот непростой мальчик продумал все от начала до конца, очень тонко продумал.
— Я, извините, тоже не заметила, — все же прервала я Зильбера, — в чем непростота? Отдал свою идею, за просто так, и видеть в этом злой умысел, коварство — для этого надо уж очень хотеть увидеть.
Я, безусловно, намекала, впрочем, Зильбер не понял или не захотел понять, потому что лишь слегка усмехнулся. Ему нравилось рассказывать, казалось, что он оживает, рассказывая, он даже выглядеть стал лучше, отвлекся и разошелся, даже румянец появился на лице. Я смотрела на него и думала, что даже если он не скажет ничего нового, я все равно выслушаю его — хотя бы в медицинских целях.
