Баловни судьбы - Кристенсен Марта

Когда я мысленно дохожу до этой картины, дверь зала № 20 открывается и кто-то кричит:

— Рейнерт Нильсен!

— Здесь! — отвечаю я и уже стою перед судом. Я вынимаю платок и сморкаюсь. Но мысленно я еще там, в Кьёпсвике, в хлеву у бабушкиной единственной коровы, со своим побежденным страхом перед темнотой, который потом возвратился ко мне, но уже не таким, как прежде, от щекочущей сенной пыли я сморкаюсь в платок и поднимаю глаза на судью. И скорей чувствую, чем вижу, что зал набит битком и люди стоят даже вдоль стен, и, когда я прячу платок, там становится тихо, как в могиле.

Судья спрашивает у меня фамилию и адрес. Прокашлявшись, я отвечаю ему.

— Говори громче! — велит он и потом объясняет, что свидетель рискует получить столько-то лет тюрьмы, если даст ложные показания, и всякое такое.

— Можешь ли ты рассказать суду своими словами о том, что произошло в ночь на понедельник двадцать пятого апреля тысяча девятьсот семьдесят пятого года?

Очки у него висят на самом кончике носа. Он глядит на меня поверх очков, на нем черная мантия, и у меня против воли снова начинает щекотать в носу. На сей раз я чихаю и опять лезу за платком. Судья строго глядит на меня, и я слышу движение и шум на скамьях, где сидит публика.

— Прошу соблюдать тишину! — говорит он, и рожа у него краснеет. — Хочешь выпить воды? — спрашивает он уже спокойнее.

Я киваю, лоб у меня покрыт капельками пота, служащий суда приносит мне воды, я выпиваю ее и вытираю лицо тыльной стороной ладони.

И начинаю рассказывать. Я рассказываю все, что уже рассказал тебе раньше: о погоне, о заграждениях и о том, что мы боялись остановиться, ведь нас уже не раз метелили в полиции за один только дерзкий язык и всякое такое, что мы решили, что те избиения окажутся, наверно, пустяком по сравнению с тем, что ждет нас теперь, если мы сдадимся. Я рассказываю со всеми подробностями, как мы дунули из машины в разные стороны, как я видел, что Анкер Кристофферсен бросился за Калле с пистолетом в руке и как на меня в кустах напала собака. И о том, что Калле был еще жив, когда мы с Рюдом подошли к нему, и что Кристофферсена возле него не было, и как Калле умер.

Наконец наступает очередь прокурора и защитника задавать мне вопросы. Прокурор спрашивает, не было ли в нашем поведении на пляже Бюгдё чего-нибудь такого, что позволило бы полицейскому сделать вывод, будто мы вооружены.

— Нет, мы просто дунули со всех ног, и все, — отвечаю я. — Мы только и думали, как бы смыться.

Защитник Кристофферсена каверзными вопросами пытается сбить меня с толку и заставить противоречить самому себе, но не думаю, что ему это удастся, хотя он из кожи вон лезет, чтобы запутать меня. В конце концов я завожусь и начинаю орать, тогда вмешивается судья: дескать, в суде таким тоном не разговаривают. Защитник благодарит судью и сообщает, что больше у него вопросов нет, а сам роется в своих бумажках и, наверно, думает, что вот он какой хитрый и как ловко вывел меня из равновесия.

Следующим дает показания один из следователей, которые осматривали место преступления.

— Можно ли считать, что этот выстрел был дан только для предупреждения? — спрашивает судья.

— Мы установили траекторию полета пули, — отвечает следователь. — Пуля шла целенаправленно, в листьях обнаружено четыре отверстия от нее, и расположение этих отверстий не оставляет никаких сомнений относительно того, под каким углом был сделан выстрел. Можно ли квалифицировать такой выстрел исключительно как предупредительный, решать не нам. Это дело суда.

Потом наступает очередь защитника вызывать своих свидетелей. Ишь, сколько он выставил дружков Кристофферсена, которые так и рвутся сказать о нем что-нибудь хорошее.

— Спокойный человек, никогда не теряет самообладания, — говорят они.

— Надежный полицейский и хороший товарищ.

— Трудно считать это чем-то, кроме несчастного случая.

Пока они так говорят, я пытаюсь представить себе лицо Калле, я закрываю глаза и говорю примерно так: «Ну, Калле, правильно я рассказал про то, что с нами случилось, или нет?» И он кивает мне, весело прищуривает один глаз, широко раскрывает другой и говорит: «Порядок, Рейнерт, ты сказал чистую правду, постарался на совесть, только вот неизвестно, поможет ли это».

В коридоре во время перерыва собираются Эудун, Юнни, Лайла, Анне-Грете, Уно, Бённа и еще кое-кто из вейтветской компании и нашего старого класса в Линнерюде. Бённа показывает пальцем на защитника, который, распахнув широченную черную мантию, спешит в сортир, и смеется своим хриплым утробным смехом: под мантией защитник оказывается костлявым и тощим. Потом Бённа хлопает меня по плечу и говорит:

— Ну и дал же ты им по мозгам, Рейнерт!

Папаша и мачеха Калле тоже стоят в коридоре. Я неуверенно подхожу к ним. Папаша Калле работает в трамвайном депо. Когда мать Калле погибла от несчастного случая, он остался один с маленьким Калле и его сестренкой. А потом женился во второй раз. Муен и его жена стоят отдельно от всех, сразу видно, как они переживают. Я не разговаривал с ними после похорон, иногда только видел их издали.

Папаша Калле долго смотрит на меня.

— Да, Рейнерт, — говорит он. — Я знаю, вы с Калле были закадычными друзьями. И я знаю, вы не виноваты, что он начал стрелять. Но все-таки, должен сказать, никак я не пойму, зачем вам понадобилось угонять автомобиль и мчаться на нем с такой бешеной скоростью. Честно скажу, я этого не понимаю.

— Да, — говорю я, в горле у меня стоит ком.

— Больше тут ничего не скажешь, — говорит папаша Калле и отворачивается.

Служитель объявляет, что допрос свидетелей продолжается, и мы все возвращаемся в зал.

Опять легавые один за другим дают показания. Анне-Грете с маленьким острым личиком и огромной копной вьющихся волос сидит рядом со мной на скамье для публики. Слышно, как она задерживает дыхание, когда вызывают очередного свидетеля. Это представитель патрульной службы, который должен рассказать об инструкции по применению оружия. Я гляжу на Анкера Кристофферсена. Он только что не лопается от гордости; широко расставив ноги, он грузно сидит на скамье подсудимых, и спина у него такая прямая, что можно подумать, будто он сидит в церкви и ждет благословения, а не в суде, где его судят за непредумышленное убийство. Одно его выдает — крепко стиснутые зубы. В угрюмых глазах обида, точно он думает, что попал сюда по какому-то недоразумению. Что ни говори, а это уж ни в какие ворота не лезет. Я бы, например, ни за что не осмелился сидеть в суде с таким видом, будь у меня на совести чья-то жизнь. Да и ты тоже, я думаю. Честно говоря, наглости на это хватит только у легавого.

— Общая инструкция по применению оружия гласит, что оружие должно храниться в сейфе патрульной машины, — говорит представитель патрульной службы. — Правда, патруль с собаками — это особый вид службы. Мы обычно носим оружие в кобуре. Хотя по инструкции не имеем права применять его без разрешения центра.

— Как по-вашему, — спрашивает защитник, — строго ли соблюдается эта инструкция в вашем отделении?

— Нет, — отвечает он. — Утверждать так было бы неправильно.

— Почему же она не соблюдается?

Тот пожимает плечами.

— Нам приходится защищаться. Часто у нас не бывает времени на получение разрешения. Ситуация всегда может принять самый неожиданный оборот. Действовать приходится быстро.

— И как по-вашему, давно ли у вас придерживаются такой практики?

— Да, я служу в этом отделении уже семь лет. Так было все эти годы. Правда, иногда натягивают вожжи и запрещают нам носить оружие. Но потом все опять идет по-старому.

— Вы сами нарушали когда-нибудь инструкцию о применении оружия?

— Должен сознаться, нарушал.

— Вам случалось применять оружие, преследуя убегавших?

— Конечно, случалось. Я скажу так: если нынче работаешь в патрульной службе, значит, твоя жизнь поставлена на карту. Я, например, не осмелюсь преследовать ночью неизвестного человека, если у меня в руках не будет оружия. Кто знает, что там скрывается в темноте? Разве мы не слышали, пусть и не про Норвегию, сколько раз из темноты стреляли в полицейских? Ведь верно?