Ирвин Шоу - Богач, бедняк. Нищий, вор.
Она распечатала письмо. Длинное. Живя в Америке, он предпочитал звонить по телефону, но сейчас, путешествуя по Европе, писал ей письма. Надо полагать, у него масса свободного времени, потому что писал он часто.
«Дорогая Гретхен, — читала она, — в Венеции идет дождь. Джин ушла фотографировать. Она говорит, что в дождь можно наиболее удачно поймать настроение Венеции — и снизу вода, и сверху вода. Я же уютно устроился в нашем номере и не испытываю никакой тяги к прекрасному. А еще Джин готовит тематические серии фотографий и снимает людей в самых плачевных обстоятельствах. Она утверждает, что лишения и старость, а желательно и то и другое вместе, особенно хорошо раскрывают характер людей и страны. Я даже не пытаюсь с ней спорить. Сам-то я предпочитаю красивых молодых людей и солнечный свет, но я ведь всего лишь ее муж-обыватель.
Бесконечно наслаждаюсь чудесными плодами праздности. После всех этих лет суеты и напряженной работы я обнаружил, что я ленив и мне для счастья более чем достаточно посмотреть за день два шедевра, бесцельно бродить по чужому городу, а то и часами сидеть за столиком в кафе, точно я какой-нибудь француз или итальянец, или делать вид, будто я понимаю толк в искусстве, и торговаться в картинных галереях, закупая полотна новых художников, о которых никто никогда не слышал и чьи работы скорее всего превратят мою гостиную в Уитби в комнату ужасов.
Джин — самая прелестная женщина на свете, а я — жутко любящий муж и потому ношу за ней ее фотоаппараты, лишь бы каждую минуту быть рядом. Конечно, когда нет дождя. У Джин удивительно острый глаз, и за шесть месяцев, проведенных с ней в Европе, я узнал больше, чем узнал бы за шестьдесят лет, путешествуя в одиночку. У нее нет никакого вкуса к литературе, она даже газеты не читает, а театр наводит на нее скуку, так что эту сферу жизни я беру на себя. А еще она отлично водит наш маленький „фольксваген“, и у меня есть возможность любоваться природой, видами Альп и долиной Роны, не боясь свалиться в пропасть. Мы с ней заключили соглашение: она водит машину с утра, а за обедом выпивает бутылку вина и после этого машину вожу я, трезвый.
Мы теперь не останавливаемся в фешенебельных местах, как делали во время медового месяца, потому что — так говорит Джин — „сейчас у нас уже настоящая жизнь“. Нам не бывает плохо и тоскливо. Она очень общительная, и с помощью моего французского, ее итальянского, а также нашего родного английского, на котором говорят почти все, мы неожиданно для себя заводим знакомства с самыми разными людьми: с виноградарем из Бургундии, с массажистом с биаррицкого пляжа, с регбистом из Лурда, с художником-абстракционистом, с многочисленными священниками, рыбаками, актером, снимающимся в эпизодах во французских фильмах, со старыми англичанками, путешествующими в туристских автобусах, с бывшими десантниками английской армии, с американскими солдатами, размещенными на базах в Европе, и даже с членом парижской палаты депутатов, который утверждает, что единственная надежда мира — это Джон Фицджералд Кеннеди. Если случайно увидишься с Кеннеди, не забудь ему это передать.».
Зазвонил телефон, Гретхен отложила письмо, встала с дивана и сняла трубку. Звонил Сэм Кори — старый режиссер по монтажу, работавший вместе с Колином над всеми его тремя картинами. Сэм, преданная душа, звонил ей по меньшей мере, три раза в неделю, и иногда она ходила с ним в студию на просмотры новых фильмов, которые, по его мнению, могли ее заинтересовать. Сэму было пятьдесят пять, он был давно и счастливо женат, и она чувствовала себя с ним легко и просто. Он был единственным человеком из окружения Колина, с кем она продолжала поддерживать отношения.
— Гретхен, — сказал Сэм, — сегодня мы смотрим очередную ленту Nouvelle Vague.[8] Только что получили из Парижа. А потом я приглашаю тебя поужинать.
— Извини, Сэм, но я не смогу пойти. Ко мне сегодня должен приехать заниматься один на моих сокурсников.
— Занятия, занятия, — проворчал Сэм. — Старые добрые школьные годы. — Он бросил школу в девятом классе и не испытывал никакого благоговения перед высшим образованием.
— Как-нибудь в другой раз, Сэм, хорошо?
— Что за разговор, конечно, — ответил он. — Твой дом еще не смыло с холма?
— Почти.
— Чего еще ждать от Калифорнии.
— В Венеции сейчас тоже дождь, — сказала Гретхен.
— Откуда ты достаешь такую сверхсекретную информацию?
— Я сижу и читаю письмо от брата. Он сейчас в Венеции. И там дождь.
Сэм познакомился с Рудольфом, когда тот вместе с Джин гостил неделю у Гретхен. Когда они уехали, Сэм сказал, что Рудольф хороший парень, только слишком уж помешан на своей жене.
— Будешь писать ему, — сказал Сэм, — спроси, не хочет ли он вложить пять миллионов в одну дешевую картину, которую я собираюсь поставить.
Сэм, много лет вращавшийся в обществе невероятно богатых голливудских дельцов, был убежден, что люди, у которых на счету в банке больше ста тысяч долларов, существуют лишь для того, чтобы их доили другие. Исключение составляли лишь богачи, наделенные талантом. А талант бывает только один, считал Сэм, — снимать кино.
— Уверена, что он будет просто счастлив это сделать, — сказала Гретхен.
— Ладно, смотри там не промокни, — сказал Сэм и повесил трубку.
После смерти Колина Сэм долго беседовал с Гретхен и предупредил ее, что, если она будет просто крутиться в Голливуде, ничего не делая, оставаясь всего лишь вдовой, ей грозит жалкая участь. Он достаточно хорошо познакомился с ней за время съемок трех фильмов и знал, что Колин очень считался с ее мнением, и не без оснований. Сэм предложил ей поработать с ним и обещал научить ее всему, что знал сам. «В этом городе для одинокой женщины самое лучшее место — монтажный стол в студии. Ты не будешь целыми днями предоставлена сама себе, не будешь неприкаянной, а будешь работать методично, аккуратно и будешь видеть результаты своей работы — это все равно что каждый день выпекать по пирогу».
Гретхен ответила ему тогда: «Спасибо, нет», потому что не желала даже в мелочах извлекать выгоду из репутации своего покойного мужа, а кроме того, уже подала заявление в университет. Однако после этого каждый раз, когда она разговаривала с Сэмом, у нее возникало сомнение — не поспешила ли она с ответом? Люди, окружавшие ее в университете, были слишком молоды, жили в слишком стремительном темпе, интересовались вещами, которые ей казались бесполезными, схватывали на лету и мгновенно переваривали массу информации, в то время как ей приходилось неделями мучительно сражаться с одним и тем же материалом.
