Игорь Шенфельд - Исход
— Я страну свою защищаю! — яростно спорил с ним Авдеев, — а ты за мелкошкурные интересы по принципу «своя рубашка ближе к телу» борешься. Тундру ему подайте! А сколько это стоить будет — в тундре испытания проводить, все туда доставлять — ты подумал? А тут — железная дорога рядом, все что надо…
— … Ага, и кролики…
— Какие еще кролики?
— Людские кролики, вот какие!
— Вражеские разговоры ведешь, Иван. Вражеские!
— А что один ребенок умер уже — это как, по-твоему?
— А кто доказал, что это он от испытаний умер? Белокровие и раньше бывало у людей. Английская королева вон, или французская тыщу лет назад от рака померла — в настенном календаре написано. Тоже атомной бомбе пришьешь? Прекращай, Иван, немедленно прекращай все эти свои запросы по инстанциям: не лей воду на мельницу врагов наших. Мы с тобой должны быть главными патриотами здесь, другим пример патриотизма подавать, а не расшатывать моральную обстановку настроений. Твоя задача — обеспечивать план сдачи сельхозпродукции, для этого ты здесь, а не для того, чтобы народную бузу заваривать. За это знаешь что тебе может быть? И я тебя не поддержу в райкоме по этому вопросу: знай это наперед!
— Эх, Глеб Гаврилыч ты, Глеб Гаврилыч, вот что я тебе скажу сейчас: иной патриот — хуже врага, если живого человека перестает видеть за прокламациями, даже если эти прокламации правильные и правильные идеи выражают. А ведь без человека никакая идея неисполнима. А ты как петух заполошный горланишь: «Патриотизм! Патриотизм!». А что люди гибнут от радиации — наши люди, имей в виду: не враги, не чужие — это как? Смотреть на это спокойно — это тоже к твоему патриотизму относится? Эх, Глеб… Есть такая поговорка русская: «заставь дурака богу молиться, так он и лоб расшибет»…
— Понятно, Иван Иванович, я понял твой намек: значит, я враг и дурак. Но только учти: я лично держусь линии партии. А по-твоему тогда получается, что и Партия наша великая — тоже дура и враг своему народу. Очень-очень интересный вывод получается. И как на него в райкоме отреагируют — как ты думаешь?
— А ты пойди да доложи! И увидишь. Это, небось, не так страшно будет, как с гранатой на танк идти…
— Ах ты… ах ты… вражина ты!.. Вот и обнажил ты свое истинное лицо! Теперь мне все понятно: зять — враг народа, и сам от него заразился…
— Думай что говоришь, герой! Я этот колхоз с нуля поднимал: вилами колотый, пулями стреляный! Зятя моего вспомнил! Ты у себя покопайся: может, и у тебя в предках попик отыщется, или купец, или заводчик. Опомнись, Глеб! Или тебя не расконтузило еще? Так у меня гипнотизер знакомый есть в Москве: устрою по блату.
— А я тебе персональное дело на райкоме устрою!
— Валяй…
— Уж не волнуйся: сваляю!
Вот такого рода разговоры происходили все чаще между двумя главными руководителями хозяйства. Авдеев — надо отдать ему должное — жаловаться в райком не побежал: честь солдата в нем еще жила и не была окончательно подавлена фанатизмом партийного охмурения. Однако, Рукавишников допрыгался и сам, без посторонней помощи. Два раза подряд ставили ему на вид в райкоме партии за его письма и обращения через голову партийного руководства, а затем закатили ему строгий выговор с последним предупреждением, и пригрозили в случае продолжения подобной писательской деятельности выгнать его из партии — со всеми вытекающими отсюда трагическими последствиями.
В ответ на это Рукавишников зачастил вдруг с визитами в домик бабушки Янычарихи, и хотя возвращался от нее трезвый, но вскоре заболел непонятной болезнью: спустя несколько дней после визитов к Янычарихе Рукавишников вынужден был обратиться в Семипалатинскую больницу со странными симптомами: у него посинел низ живота, а именно — генитальные органы. Сам Рукавишников утверждал, что это — проявление последствий радиации, Серпушонок на всех углах подтверждал этот диагноз: якобы, и у него тоже уже наблюдается подобное. Проклятые альфатроны! В результате все мужики в округе стали регулярно заглядывать себе в штаны, крайне обеспокоенные. Некоторые с ужасом подтверждали: да, есть посинение. И не верили своим бабам, которые говорили, что так всегда было. У страха глаза велики, дескать. «Успокаивают, — приходили мужики к выводу, — от паники оберегают».
Врачи в городе, перелистав все медицинские справочники, все подручные и библиотечные энциклопедии и атласы, склонны были осторожно согласиться: заболевание неизвестное, подобные симптомы в мировой медицине не описаны; скорей всего, посинение действительно имеет радиационное происхождение. Начались глубокие обследования, анализы Рукавишникова отправлялись в Москву и в Харьков, на специальные спектрофотометры; собирались бесчисленные консилиумы, гениталии Иван Ивановича фотографировались во всевозможных ракурсах и на разных длинах волн, в том числе в полном цвете и с десятикратном увеличении — как какие-нибудь редкие спутники Марса, или драгоценные камни из коллекции индийского махараджа — а снимки отправлялись затем спецпочтой в Академию наук. Резонанс был велик, Рукавишников стремительно становился знаменит на всю страну — в режиме «Совершенно секретно», разумеется.
Новость быстро растекалась и по партийному болоту-океану, как по вертикали, так и по горизонтали, легко просачиваясь сквозь все врачебные тайны и грифы секретности. Главным образом, подробности распространялись кланом ответственных партийцев, ближе других стоящих к элитным тайнам коммунистического бытия. В их среде воцарилась большая тревога: ведь Рукавишников тоже был коммунистом и активным посетителем райкомовских кабинетов. Его… эти самые… на всех райкомовских стульях лёживали, небось… А вдруг болезнь его заразная? Не перекинется ли «пасхальный синдром» и на верхнее партийное руководство, умаляя авторитет великой партии Ленина-Сталина? Многие руководители областного уровня стали тайно рассматривать себя в зеркале ниже пояса и в холодном поту констатировали нездоровую синюшность, причем не только спереди, но и по всей поверхности организма. Члены партии женского рода лишь посмеивались — порой не без злорадства — бормоча тихонько: «Спортом надо заниматься для лучшего кровообращения».
Паническое воображение — это страшная штука, и вот уже радиационное посинение стало чудиться большинству начальников. Терапевты, дерматологи, эндокринологи, урологи и их смежники-промежники — проктологи, а также онкологи и прочие специалисты узких профилей сбивались с ног — такой вал номенклатурных пациентов повалил к ним вдруг на обследование. Лишь хирургов обходило на всякий случай стороной высокое начальство, обнаружившее у себя симптомы «пасхальной болезни Рукавишникова».
Совершенно понятно поэтому, что волна такого уровня ответственности за здоровье партии не могла не докатиться однажды до стен московского Кремля. И она Кремля достигла! Говорят, что даже первому секретарю Центрального Комитета Никите Хрущеву доложили однажды что-то типа: «У мужиков на семипалатинском полигоне яйца синеют, Никита Сергеевич. Что делать будем?». И Хрущев, якобы, пришел в полный восторг и закричал: «Это отлично! Пошлите фото в американское посольство: пускай увидят, что мы с ними сделаем, если полезут. Напишите: «Это и есть русская «Кузькина мать», про которую вы все время спрашивали — на что она похожа. А вот на что: с бородой и синяя!». Это был анекдот, конечно. Но дыма без огня не бывает, и в скором времени в «Степное» зачастили врачи и разные ответственные комиссии. Тайный план Рукавишникова сработал по полной программе. У Рукавишникова вообще все срабатывало: уж такой он был командир.
Вот только односельчанам было не до радости все это время. «Что будет с нашим Иван Иванычем»? — гадали они, — «Выживет ли он? Поправится ли от этой зловещей болезни, неизвестной науке?», — это обсуждалось теперь в колхозе на всех углах. Четыре главных вопроса стояло на повестке дня народной обеспокоенности: сколько отелилось коров, каков приплод на овчарне, хватит ли кормов до весны и спала ли синева у Иван Иваныча? причем последний из этих четырех вопросов был первым по важности. Этот важный вопрос неизбежно задавался при передаче горячительного «товара» из рук в руки и местной травной аптекарше, бабушке Янычарихе, но та, стерьва старая, почему-то лишь таинственно ухмылялась и говорила каждому, что на все есть воля Божия, и чему быть того не миновать при всем желании. Другую уже поколотили бы за такое высокомерное неуважение к вопрошающим, но только не бабушку Янычариху — хранительницу жизни и хорошего настроения на планете Земля. У жителей «Степного» появилось, однако, подозрение, что Янычариха что-то такое знает, потому что совершенно не паниковала по поводу ее дорогого Иван Иваныча, за которого готова была полземли отравить в случае опасности. Очень загадочно вела себя эта бабушка, что внушало надежду на положительный исход. Особенно среди мужиков, которые, беспокоясь за своего председателя, ходили, тем не менее, по белу свету довольные как никогда прежде: ибо никогда ранее — и старики не упомнят — не было им такого внимания со стороны их жен, которые осматривали теперь мужиков своих по несколько раз на день в поисках тревожных признаков. «Ага! — торжествовали мужики, — задергались, козы драные! Поняли наконец, что такое есть мужик в системе государственных и семейных отношений!». Как из ниоткуда стал возникать фольклор на атомную тему. Например, экспромтом рождались частушки, которые пелись при застольях: «В ЗАГСе Ваню поучал медицинский генерал: «Если хочешь быть отцом, обмотай яйцо свинцом…», или «Бонба атомна упала прямо милому в штаны, всё ему пообрывала — да лишь бы не было войны…», или: «Была раньше моя Манька репка огородная, а сейчас как подменили: бомба водородная!..», ну и так далее в таком же роде.
