Айрис Мердок - Монахини и солдаты
— Поехали, Питер, теперь вы мой, — сказала она, но он не слышал ее, слишком был несчастен.
В гостиной Тим и Гертруда, занятые разговором, смутно услышали странный отдаленный звук. Это смеялась Анна Кевидж.
— У тебя такой вид, — говорила Гертруда. — Подрался…
— Имеешь в виду синяк под глазом?
— Его…
— Не подрался, но что-то в этом роде, я расскажу тебе. Обо всем расскажу.
— Ох, Тим, дорогой, любимый, сердце мое! Я так рада, что ты вернулся…
— Правда? Чудесно. Значит, все в порядке, да, Гертруда, я вернулся, мы снова вместе, и ты больше не прогонишь меня?
— Нет-нет, ты со мной навсегда, не знаю, как я только позволила тебе уйти.
— Я был полный дурак, милая… но я расскажу, объясню…
— Не нужно никаких объяснений, то есть это ни к чему, ты со мной, и этим все сказано.
— Но я должен объяснить, должен, чтобы ты все поняла, раньше ты не понимала…
— А как я могла, если ты попросту убежал?..
— Ты велела мне убираться…
— Да, но я…
— Я был дурак, а еще испугался и чувствовал себя ужасно, потому что ничего не сказал о…
— О той женщине; а как она, ну, как она сейчас?
— Не знаю, я ушел от нее.
— У тебя кровь течет…
— Еще бы не течь. Гертруда, я правда ушел от нее…
— Да, знаю и верю тебе. Сиди спокойно, дай мне взглянуть. На лбу такой синячище…
— Ударился головой… я говорю, очень красивая эта лоза.
— В волосах кровь!
— Я еле прошел…
— Дай я потрогаю…
— Трещины в черепе нет?
— Кажется, нет. Больно?
— Да, но так и должно быть, согласна?
— Да что все-таки стряслось?
— Воевал с каналом… или, скорее… меня унесло в туннель…
— Но как такое вообще произошло?
— Знаю, я обещал, что не полезу в канал, но я и не собирался, просто эта собака…
— Сиди спокойно… у тебя рука кровоточит…
— Да, и нога, вот, смотри, колено ободрано…
— Ты попал в туннель, но…
— Я не хотел, там была эта…
— Но как тебя угораздило?..
— Меня протащило через весь туннель и…
— Не могу понять, как ты остался жив…
— Я тоже не понимаю…
— Идем на кухню, нужно что-то сделать с твоими ранами.
— Я чувствую себя ужасно, правда, и жутко голоден…
Гертруда взяла его под руку и повела на кухню. Он привалился к ее плечу, улыбаясь широкой измученной, сумасшедшей, сонной улыбкой. Гертруда заметила записку в прихожей.
— Они уехали!
— Кто?
— Анна с Графом. А, неважно. Теперь дай-ка я промою и продезинфицирую твои раны. А в каком состоянии твоя одежда!
— Говорю тебе, я упал, там была собака…
— Сними-ка ты все и накинь мое пальто, нет, подожди здесь, я схожу за горячей водой и…
— Полотенце будет грязное…
— Не дергайся…
— Ой, больно, Гертруда…
— Думаю, рана неглубокая…
— Может, у меня сотрясение?
— Возможно, но паниковать не стоит.
— Я такой голодный…
— Подожди минутку, сейчас закончу…
— Ни крошки во рту не было со вчерашнего дня, когда перекусил в самолете, прилетел и…
— Жаль, бифштекса не осталось, приложить к твоему бедному глазу, все вчера вечером съели…
— Эх, я бы не отказался сейчас от бифштекса. А что есть?
— Есть тушеная курица, сама приготовила. Решила приготовить…
— Решила приготовить! Гертруда, ты чудо, мне очень нравится это платье и голубые бусы, я так тебя люблю. Ты любишь меня?
— Люблю.
— И прощаешь меня?
— Прощаю.
— И вечно будешь моей?
— Да.
— Мы женаты и…
— Да, да.
— Смотри, я ношу кольцо…
— Вижу. Лучше будет заклеить раны пластырем…
— А, да не беспокойся, Гертруда. И перестань играть в «скорую помощь».
— Ты же думаешь, что у тебя трещина в черепе и сотрясение мозга.
— Уже не думаю.
— Не стоит ли тебе показаться врачу?..
— Нет, я в полном порядке. Гертруда, я должен поесть твоей курицы, иначе с ума сойду.
Накинув на плечи Гертрудино пальто, Тим сел тут же на кухне за стол и принялся за курицу. Однако ел мало. Скоро он сказал:
— Извини, Гертруда… пожалуй… что мне хочется сейчас больше всего, так это спать. Не возражаешь, если я пойду лягу?
— Сердце мое, конечно, тебе надо поспать. Идем, я тебя отведу.
Гертруда помогла ему подняться наверх и уложила в свою кровать.
— Тепло тебе, не нужно еще?..
— Нет, все хорошо…
— Я прикрою ставни…
— Господи, как же хочется спать!
— Спи, мой любимый…
— Ты не уйдешь, пока я сплю?
— Я никуда не уйду.
— Я чувствую себя таким счастливым, Гертруда… это как… когда я был мальчишкой… засыпать, сдав экзамен…
— Не беспокойся. Ты сдал свой экзамен.
— Ты так добра ко мне, Гертруда.
— Спи, дорогой.
Тим уже спал. Гертруда затворила ставни. Села в полутемной комнате у кровати, глядя на спящего Тима; сердце ее полнилось неведомой прежде нежной радостью.
— Ты говоришь так путано, перескакиваешь с одного на другое, — пожаловалась Гертруда.
— Очень много надо рассказать.
Был вечер. Солнце, только что скрывшееся за скалами, белило своим светом бледно-голубое небо. Высокие складчатые скалы поднимали величавые каменные лица, изукрашенные голубыми и кремово-белыми полосами. В неподвижных соснах цикады деловито и торопливо заканчивали последнюю песню.
Тим проспал несколько часов и проснулся в раю. Во всем теле чувствовалась слабость то ли от физического изнеможения, то ли от полного счастья.
Вечер предполагался неторопливый. У обоих было ощущение, будто время остановилось. Со счастливой сдержанностью утоляя голод, Тим умял много хлеба с маслом, паштета и оливок. Еда, бытие были долгим музыкальным медленным процессом. Впереди ждала еще курица.
Они разговаривали и пили вино. Тим пытался рассказать свою историю, ничего не упустив, однако было столько такого с ней связанного и столько такого, не связанного никак, столько событий предопределенных и столько чисто случайных, что он перескакивал с одного на другое, внезапно замолкал и начинал снова, но он не обладал талантом рассказчика, чтобы нарисовать связную картину, к тому же им обоим было так хорошо вместе, что они не могли сосредоточиться.
— Думаю, на меня повлияла Анна, — сказала Гертруда.
— Она плохо относится ко мне.
— Она изменит свое мнение.
— Изменит ли?
— Придется, я заставлю. Кроме того, она человек разумный и добрый, она поймет.
— Конечно, она права, что не любит меня, то есть на самом деле не права, но…
— Она немного ревнует.
— Правда забавно, что они смылись на велосипедах?
— И слава богу. Нам с тобой некуда спешить.
— Гертруда, я должен вернуться ко вторнику, я преподаю.
— Очень рада, что ты нашел работу.
— Милая, иметь возможность все рассказывать тебе — это как говорить перед Богом.
— Значит, у нас есть еще почти неделя.
— А что делать с машиной?
— Кто-нибудь позже заберет ее, это может сделать Манфред.
— Ну да… Манфред…
— Тебя же теперь Манфред не беспокоит?
— Гертруда, я так боюсь. Боюсь каждого, я чувствую, что нанес такой удар твоей любви ко мне, что мог убить ее.
— Ничего не случилось. Она жива. Все это знают.
— О, если бы я только не увидел тебя с Графом, в тот момент мир словно обрушился.
— Тим, я тебе говорила…
— Знаю, но эта картина всегда будет стоять у меня перед глазами, наверное, это расплата.
— Он неожиданно протянул руку, и я взяла ее.
— Но точно так же сделал и я…
— Да, но это совершенно разные вещи. Ты ведь знаешь, что он всегда был ко мне немного неравнодушен…
— Он что, объяснялся тебе, этот негодяй?
— Нет, он ничего не говорил, а потом только и сказал: «Простите». Все закончилось в одно мгновение.
— Что значит «закончилось»?
— Я ответила что-то вроде «ничего, не стоит извиняться», он убрал руку, и мы продолжили разговаривать о чем-то.
— О положении в Польше или…
— О каких-то пустяках, я…
— Ты не дала ему говорить.
— Он сам замолчал, Тим, он мой друг, он был другом Гая…
— Да, конечно, конечно…
— Ни о каких чувствах мы не говорили, просто случился один забавный момент…
— Ненавижу забавные моменты, они опасны.
— Он замечательный человек, редкий. Ты ведь не собираешься предъявлять ему претензии?
— Нет, как можно. Кроме того, ах, дорогая… дорогая…
— Но, Тим…
— Понимаю, хочешь сказать, мол, кто я такой, чтобы предъявлять претензии.
— Нет, я хочу сказать, что люблю тебя и все другие мужчины мне безразличны.
— Хорошо. И тебе все равно, что он и Анна смылись?
— Я этому рада! Любовь делает человека жестоким. Я никогда не водила их в наши места.
— Ты молодец, хвалю. О господи, Гертруда, что-то я заважничал, веду себя как босс, ничего?
