Уильям Стайрон - Уйди во тьму
— Тебе плохо, дорогая?
Я прижалась головой к калитке, а тут вышла пожилая женщина с собачкой на поводке и постучала мне по плечу. Я молчала.
— Могу я помочь тебе, дорогуша?
Я подняла на нее глаза. У нее было широкое веселое лицо и голубые глаза.
— Тебе плохо? — спросила она.
— Да, — сказала я, — голова болит.
— Бедная дорогуша, — сказала она, — подержи Бастера, и я принесу тебе аспергум.
Я взяла поводок, держа его вместе с сумкой.
— Это как жвачка, но там есть аспирин. А теперь положи его в рот. Почему ты не пойдешь домой и не ляжешь?
Я положила жвачку в рот и стала жевать, чувствуя вкус мяты.
— Я пойду, — сказала я. — Спасибо большое.
— Не за что, — сказала она, — просто поезжай домой и отдохни. Я тебя сейчас выведу из калитки.
Собачка обнюхала мои пятки, я вышла на улицу.
— А теперь делай то, что я сказала, — сказала она, улыбаясь из-за калитки.
— Хорошо. Спасибо вам. До свидания.
Я выплюнула жвачку в канаву — на решетке висел обрывок газетенки: «ЖЕНА РАНИТ ЛЮБОВНИКА, СМОТРИТ, КАК ОН УМИРАЕТ», — порыв ветерка подхватил его и понес. Я перешла через улицу на зеленый свет — ветер трепал мою юбку, но это был горячий бриз, наполненный каким-то удушающим паром и запахом пекарни, и я еще больше вспотела, потом бриз улегся. Я посмотрела на адрес, который дал мне Ленни, — там было сказано «15», и я шла по кварталу на юг, поглядывая вверх — 21, 19, 17, цифры уменьшались. Тут я подошла к номеру 15 и подумала: «А что, если часы снова, что, если благословенные, чудесные, закрытые, теплые часы. Что, если он не оценит их стоимости и жертвы: тридцать девять долларов девяносто пять центов, наше чрево все в драгоценных камнях и сохранности. Предположим. Просто предположим». Но я не хотела думать об этом. Я поднялась по трем кирпичным ступенькам, толкнула дверь и вошла: на почтовом ящике — «Фримен, первый этаж, в конце». Я нажала на звонок и стала ждать, но я прождала даже меньше того, чтобы в голове сложилась мысль, поскольку звонок тут же сработал, под моей рукой раздался звон, зашевелилась заключенная гремучая змея. Я вошла и пошла по коридору, мимо фриза из плиток, стола, заваленного почтой, зеркала, в котором я увидела себя, ошарашенную, с синяками под глазами и растрепанную, — я пошла дальше, вдыхая сквозь обои в хризантемах запах других жизней. Я тону. Я приостановилась: «Пожалуйста, пусть он скажет „да“». Потом пошла дальше и наконец дошла до двери. Я нажала на звонок, услышала, как внутри мрачно прозвучало: бинг-бонг-бинг, степенно и торжественно, как в церкви, вне моей души.
— Кто там?
Я не отвечала: стояла, прижав голову к двери, и слушала, как испуганно колотится мое сердце, часы тоже тикают у моей груди в целости и сохранности.
— Какого черта, кто там? — Затем шаги по скрипящим плитам.
— Да? — сказал он.
Я молчала из страха, что он… Что, если он… Неужели он не может понять моей чудесной выдумки, взлета замкнутой в темноте души, освещенной в бесконечной ночи лишь драгоценными камнями? Признаюсь, я в экстазе от этого: я думаю — пока он стоит, на секунду отделенный от меня тончайшей дубовой панелью, — о нас, как мы беззаботно летим среди драгоценных камней и колес во времени, тикающем, словно это музыка, только еще лучше, укрытые от солнца и от смерти.
— Да кто это, черт побери? Говорите же.
Я затаила дыхание. Но да. Он распахнул дверь и стоял молча, глядя на меня, напряженный и мрачный — я увидела, как на шее у него пульсирует вена.
— Это я, — сказала я улыбаясь, — вернулась в страну живых.
— Вы ошиблись домом, — сказал он. — Нам никто не нужен. — За ним в комнате стоял мольберт и картина, окна были открыты угасающему свету. На лбу у него была синяя масляная полоса, и на ней крошечными капельками выступил пот. И он сказал: — Почему вы не уходите?
А к этому я была тоже готова; я сказала:
— Я принесла тебе подарок.
— Вы хотите сказать: подкуп?
— Нет, — сказала я, — подарок. Могу я войти?
— Нет, — сказал он, — я работаю.
Он начал закрывать дверь, и мне горло сдавил страх; я сказала:
— Я тебе не помешаю. Я буду сидеть очень тихо.
— Нет, — сказал он, — отправляйтесь к вашему итальянскому дружку.
— Я тону, — сказала я и взяла его за локоть; он отдернул руку.
— О Господи, — произнес он, — пойдите к Страссмену или к кому-нибудь еще…
— Гарри, — сказала я, — выслушай меня, прошу…
Он впустил меня в комнату, повернулся ко мне спиной и подошел к мольберту; дверь за мной захлопнулась, я пошла по полу, держа мои часы. Он писал старика. Древний монах или раввин в серых и темно-синих тонах, морщинистый и изможденный, воздел к небу гордые, трагические глаза; позади него были развалины города, разрушенного, опустошенного, горы раскрошенного цемента и камня, блестевшего под светом наполовину спрятанного заржавевшего фонаря, словно в последних, угасающих сумерках Земли. Это было мертвое и забытое место, однако сохранившее известное радужное, неустойчивое величие, и на этом фоне глаза старца гордо смотрели вверх, обращенные, возможно, к Богу, а возможно, просто к заходящему солнцу.
— Чудесная картина, — сказала я.
Он никак не отреагировал, взял кисть и провел серую полосу по разрушенному городу.
— Я считаю, что это замечательно, — сказала я.
Он по-прежнему молчал, продолжая писать, только туфли его заскрипели по полу. Я села на стул и стала за ним наблюдать. А в саду декоративные деревья еле слышно шелестели в душном воздухе; среди листьев шуршали, чирикая, воробьи, а издали доносились крики детей, словно что-то забытое. Я сказала тогда:
— Вернись, дорогой.
Он молчал.
— Вернись, — сказала я. — Прости меня за то, что я наделала.
Он по-прежнему молчал; развалины под его рукой беззвучно приблизились. Он продолжал писать. Я вспомнила про часы, вытащила их из сумки.
— Послушай, дорогой, посмотри на часы, которые я нам купила. Ты всегда жаловался, что те старые часы все время запаздывают. А теперь — смотри.
Он не произнес ни слова.
— Смотри, дорогой, — сказала я, — столько драгоценных камней, и в сохранности. И тут же подумала: «Почему в сохранности, почему?»
Он повернулся, держа в воздухе кисть, с которой упала капля синей краски.
Посмотрел на часы. В тишине мы слышали, как они тикают, а также слышали воробьев, далеких детей.
— Ты купила их в «Мэйси», — сказал он, — и они стоят тридцать девять долларов девяносто пять центов. Верно?
— Да.
— И ты заплатила за них чеком.
— Да.
— И чек взлетел выше воздушного змея, — сказал он, поворачиваясь обратно к мольберту. — Очень благодарен за подарок, за который я заплатил из нашего общего, кавычки, банковского счета, кавычки. То есть бывшего банковского счета: на нем ничего нет.
— Ох, — произнесла я, — ох, — выслушав эти слова, брошенные им через плечо. Я не видела выражения его лица, только слышала его слова — горькие, и гневные, и полные презрения, — и смотрела на часы, которые полетели на землю, и чувствовала себя такой же раздавленной и изуродованной среди отчаянно разъехавшихся, жестоко изуродованных рычажков и колесиков. И тем не менее: — Ох, — произнесла я, — ох. — Затем сказала: — Мне жаль, Гарри, право, жаль. Я не знала. Я купила их в подарок тебе. Я получу какие-то деньги от зайки.
Я была снова спасена: часы ходили, пролетев в пространстве, Гарри и я; «они были на волосок от гибели», подумала я.
— Почему? — сказал он и со злостью повернулся, крепко держа кисть. — Почему, почему, почему? Почему, Пейтон?
— Что — почему, дорогой? — спросила я.
— Почему ты так поступаешь? Намеренно, без малейшего чувства вины? Как ты можешь так поступать?
— Я не знаю, — сказала я. — Я забыла.
— Так ты сказала, твой зайка заплатит за это, — сказал он. — Что ж, хорошо, чтобы кто-то заплатил. Мне пришлось занять у этого осла Берджера, чтобы закрыть чек. Да что с тобой?
— Извини, — сказала я, — больше такого не будет.
— Нет, — сказал он и вернулся к мольберту, — такого, безусловно, больше не будет.
А я прошла мимо него к окну, и внутри снова зашевелился страх. Я не могла ни о чем думать: тихо шелестели листья декоративных деревьев, обращая свою белесую оборотную сторону к умирающему солнцу. По забору прокралась кошка, и женщина, стоявшая, закутавшись в наброшенную на плечи шаль, в саду среди флоксов, и роз, и малиновых цинний, окликнула ее: «Тоби!» Я не могла ни о чем думать, вечер частично уже накрыл тут дорожку, и мне показалось, что я услышала вдалеке гром, но это было что-то другое — поезд подземки, или грузовик, или маловероятные причудливые орудия. И тут я сказала, не подумав:
— Вернись ко мне, Гарри.
За моим плечом послышался голос.
