Борис Минаев - Психолог, или ошибка доктора Левина
Даша смотрела, как ему показалось, с тяжелой неприязнью.
Это настраивало на веселый лад.
– Не сердитесь, Даш, – сказал он, опрокинув первую рюмку. – Мужчин лучше покормить, тогда они становятся не так опасны.
Стокман неожиданно увлекся солянкой, хотя поначалу смотрел на нее с презрением, и попросил еще сто.
– Засну и больше не буду вас беспокоить, – смущенно объяснил он свою позицию.
Пришлось повторить и Леве, за компанию.
Люди, собравшиеся в этот час у Светланы, сразу показались ему другими. Дальнобойщики были усталыми, но добрыми работягами. Гаишники, те просто напоминали древнерусских богатырей. Бомжеватые бандиты в трениках, которые посматривали на них с некоторой неприязнью, оказались вполне симпатичными молодыми людьми, бурно обсуждавшими некую Ларису.
– Да у нее в Москве знаешь какие завязки! – кричал один.
– Да на хер мне ее завязки! – возражал другой. – Красивая баба, и все!
Эта дискуссия показалась Леве вполне куртуазной, и он с удовольствием доел свой суп.
Но Стокмана вдруг развезло, и он заговорил.
– Знаете, ребята, я ужасно люблю такие места, – начал он тихо, но со значением. – Знаете, почему я люблю такие места? Вот именно такие: с этими целлофановыми скатертями, с металлической посудой, с этими толстыми подавальщицами, с простыми людьми? Потому что я чувствую здесь себя никем. Понимаете? Я здесь чувствую, что я никто. Я не Стокман, не журналист, не какой-то там царь горы, я просто один из них.
– И что? – спросил Лева. – В чем твоя идея?
– А ни в чем! Мне просто это важно. Мне важно знать, что я один из них.
Даша попыталась тихо уговорить Петьку съесть еще хоть пару ложек. Он отказывался и попросился в туалет.
– Иди, Петь! Иди с ней! – махнул рукой Стокман. – Пойми, Лева, без вот этого ощущения, что я хоть где-то, хоть с кем-то могу побыть никем, – вообще все становится бессмысленно!
– Ничего не понимаю, – сказал Лева, вытирая рот салфеткой. – А почему так важно тебе побыть никем?
– А вот не знаю! – сказал важно Стокман. – Но очень важно. Очень.
Вернулись Даша с Петькой, чем-то очень недовольные.
– Извините, но мне кажется, нам пора ехать, – сказала она.
Стокман тяжело встал и сказал:
– Жалко!
Лева посмотрел на Дашу.
У нее было тяжелое лицо. Сразу как-то неприятно заныло в груди. «Зря мы выпили, – подумал он. – Не та ситуация. Да еще и повторили».
Снег неожиданно кончился.
Дорога стала более оживленной.
Населенные пункты пошли один за другим, только успевай смотреть на таблички.
* * *«Сколько мы едем? – подумал Лева. – Часа два, наверное…» Он посмотрел на циферблат возле руля. В пять вечера они вполне могут быть в Москве.
– Лев Симонович! – вдруг сказала Даша. – Расскажите что-нибудь! А то как-то скучно стало. Вы выпили, развеселились. Поделитесь с другими вашим хорошим настроением.
– Не могу по заказу, – расстроился Лева. – Анекдотов я никаких не знаю. Историй тоже.
– Я знаю! – вдруг сказал Петька. – Шел ежик по лесу, забыл, как дышать, и умер.
Стокман истерически захохотал.
– Это мощно! Мощно! – хохотал он, пытаясь заглянуть в лицо Леве. – Детский анекдот!
Петька тоже тихо смеялся.
Лева, пытаясь поддержать настроение, сказал, глядя в зеркальце на Калинкина:
– Сереж, а знаешь, мне тоже эти люди понравились. В кафе «У Светланы».
– Это чем же? – сухо поинтересовалась Даша.
– Трудно сказать, – пожал плечами Лева. – Какую-то симпатию я к ним вдруг ощутил. Было страшно сначала, а потом стало нестрашно.
– Когда вы выпили?
– Ну конечно, когда выпил. Когда выпьешь, проявляется что-то. Как на негативе.
– И что проявилось?
– Проявилось… – задумался Лева. – А вот что-то человеческое. Выражение глаз, черты лица, ну не знаю, какой-то характер. Вот то, что у человека есть. Непонятно?
– Не очень, – пожала плечами Даша. – Обычная реакция москвича на простых людей в провинции.
– Ну да, – сказал Лева. – Типа снобизм. Да нет, Даш, я про другое говорю. Дело же не в этих ролях, нет. Просто в какой-то момент ты вдруг начинаешь человека видеть. Понимаете? Совсем иначе. Ну вот видеть его, как бы насквозь. Это не узнавание, а чувствование. Ну шестое чувство, знаете. Есть такое выражение. Не запах, не цвет, не форма, а вот все вместе. Ничего не знаю про этих людей, а чувство очень мощное. Каждый как родной. И иногда вот так видишь сразу многих людей. Это потрясающе вообще.
– А мне там совсем не понравилось, – упрямо сказала Даша. – Какие-то очень грубые они. Как столбы. Я в таких местах всегда испытываю страх. На вокзалах, в общежитиях каких-нибудь. Там пахнет всегда ужасно. Там я чувствую, что в случае чего никто не сможет меня защитить. Даже вы, Лев Симонович, – улыбнулась Даша. – Со всем вашим глубоким пониманием.
– А при чем тут я? – удивился Лева.
– Да ни при чем. К слову пришлось.
– А… Ну если к слову.
Наступило неприятное молчание.
А еще минуты через две Даша вдруг сказала:
– А еще в таких местах я испытываю страх за своего ребенка…
* * *Страх за детей был одним из самых мучительных свойств его психики, которое он никак не мог преодолеть, как ни старался.
Он понимал, что в этом есть что-то глубоко неправильное, даже эгоистичное, но сделать с ним, с этим страхом, ничего не мог.
Как-то они возвращались из отпуска, и в последний вечер, перед поездом, съели в гостинице банку тушенки. Надо было дать детям что-то горячее, но сильно много готовить Лиза в последний вечер не хотела, просто сварила макароны и бросила туда тушенку, разогрела на сковородке. Тушенку из настоящей советской банки, толстой и страшной, они не ели уже лет пять, наверное, но еда оказалась очень вкусной, дети слопали все и попросили добавки.
А ночью, в купе, когда все уже заснули, Леву пробил страх.
Ему показалось, что у него как-то особенно сильно заурчало в животе, он проснулся в холодном поту и стал вспоминать все страшные рассказы о консервной болезни, о том, как от нее умирают люди (и уж тем более дети!), стал очень четко и ясно представлять, как советская банка противно зашипела, когда он пробил ее консервным ножом, о том, что сейчас проснутся дети и, как и он, пожалуются на резь в животе, потом боль усилится, Лиза будет всех успокаивать, смеяться над его страхами, а потом что-то почувствует сама и побледнеет, как он, теряя сознание, поплетется в купе к проводнику, будет просить остановить поезд…
Лева тихо сполз с верхней полки, натянул штаны, майку («Ты куда?» – сонно спросила Лиза), зачем-то вышел в коридор и начал прислушиваться к себе.
Живот по-прежнему бурчал, но равномерно, без всплесков и, самое главное, без рези.
