Эдуард Тополь - Новая Россия в постели
И после этого я стала безумно бояться, что могу забеременеть. У меня это засело в подкорке. И за неделю до срока я уже не могла думать ни о чем, кроме этого. Я вдруг поняла, насколько женщинам плохо. Я стала говорить об этом с другими девушками. У одной шесть, у другой семь, у третьей восемь абортов. Слушая их рассказы, я жутко комплексовала, все на себя переносила. И эти семь дней, которые самые важные у любой женщины, я просыпалась утром и, независимо от того, с кем я спала и вообще спала ли с кем-то, у меня рука сама сползала к животу и трогала: ну, где это? В каком месте это должно начаться? Я напридумала целую гамму симптомов, по которым я как бы узнавала — беременность или не беременность. Я стала мнительной, я просыпалась по ночам в поту, в кошмаре, что это со мной уже произошло, я вспоминала аборт, который видела как-то по телевизору. Это было ужасное зрелище! И совсем не так, как обычно показывают роды в кино, когда у женщины легкая испарина на лбу, она немножко пыхтит и стонет и уже раз — ребенок рождается. Нет, не то. А показывали реально, натурой — какая-то женщина в гинекологическом кресле, без всякого наркоза, с расставленными ногами, а рядом — огромный эмалированный таз с отбитой краской. И два человека — медсестра и врач. Вы видели приборы, которыми женщину осматривают гинекологи? Это огромные железяки наподобие фаллоса, причем в начале узенькие, а потом — все шире. Я после гинекологии не могу смотреть на мужчин. И вот эта женщина лежит без наркоза, орет благим матом. А к ней лезут такой проволокой, загнутой как буква «Г», внутрь. Меня трясло от этого зрелища! Эта кровь! У врача руки в крови, халат в крови, какие-то синие сгустки, какое-то месиво вываливается в эмалированный таз. И это все продолжается долго бесконечно! Я вспоминала эту телепередачу и я вспоминала мужчин, с которыми я спала, но которых я совсем не любила. И я думала: как я могла? А что, если бы я забеременела? И как мне дальше жить при моей любвеобильности и сексуальной всеядности? А что, если я вдруг рожу ребенка от человека, который не то что мне не нужен, а которого я ненавижу буквально на следующее же утро!
И я вспоминала о Мартине. Поскольку не вспомнить о нем было практически невозможно. Он звонил постоянно, но я поражалась не этому, а его тактичности. Он не донимал меня своими звонками, он был интеллигентен и вежлив до крайности. Если меня нет дома, он никогда не бросит трубку, он поговорит с мамой, обсудит с ней какие-нибудь новости, погоду, перемены в правительстве. Он поздравлял мою маму с днем моего рождения, восхищаясь, что у нее такая потрясающая дочь. Его звонки просто в корне улучшили мои отношения с мамой, а точнее, ее отношение ко мне. Потому что раньше я имела такое воспитание: да, ты, конечно, хорошая девочка, но дело в том, что ты обязана быть лучше. Никогда это «но» не забывалось. Например: да, ты хорошо занимаешься в школе, у тебя все пятерки, но по физике у тебя четверка. Да, у тебя диплом с отличием, но это наш Подгорский пединститут, а не МГУ. И хоть ты расшибись в лепешку, всегда это «но»! А после звонков Мартина мама как-то смягчилась ко мне, подобрела…
Так прошло четыре месяца, и вот я снова еду в Москву, в аспирантуру. Я знала, что Мартин будет на вокзале, хотя я уже забыла его, я не помнила даже его лица. У меня не было его фотографии, а за эти четыре месяца я словно прожила огромную новую жизнь. Муж пытался меня вернуть, и я пыталась вернуться к прежней самой себе, мы периодически были вместе, но я уже видела, что наш брак не имеет смысла. Эта затхлая жизнь в военном городке! Пьяные офицеры, их жены, их скотские совокупления… И моя шизофрения, мои страхи забеременеть. И та сцена, которая не выходила у меня из памяти, — как я стояла на шоссе в одном халатике, без нижнего белья, а мимо проносились грузовики и ревели мне, как проститутке… И муж, который перестал говорить мне, что я самая, самая, самая, и я невольно стала ставить себя в один ряд с его гарнизонными любовницами…
А на том конце провода, в Москве, — этот Мартин, его американское спокойствие, уверенность, что я к нему вернусь и что у нас все будет хорошо. И вот я ехала в Москву знала, что он будет меня встречать, хотя договаривалась с ним об этом даже не я, а мама, он ей обещал встретить меня и отвезти в общежитие. Но я не хотела готовиться к этой встрече, моя голова была занята похоронами прошлого: разводиться — не разводиться? Куда я еду? Зачем?
И только при въезде в Москву, когда поезд уже клацал на последних стрелках перед Казанским вокзалом, я вдруг поняла, что нужно срочно накраситься. Зачем — непонятно. Но я стала лихорадочно рыться в чемоданах, началась дикая паника. Я перерыла все. Губные карандаши, тени, туши. Поезд дрожал, зеркало прыгало и падало, губы получились какие-то угловатые, у меня начался мандраж, что я не помню его лица. Помню снежинки в его волосах, помню джинсы на нем и лапти, но какие могут быть лапти на вокзале?!
И вот в таком совершенно невменяемом состоянии я въезжаю в Москву, поезд идет вдоль перрона, а перрон очень высокий, лиц не видно, одни животы. Потом все-таки появились и головы, я узнала Мартина, он стоял с розами, с роскошными розами, но он мне показался чужим. Чужой человек. И то же самое было, наверно, у него, потому что когда я сошла на перрон, между нами уже стояла эта чуждость. Знаете, есть контакт глаз, речи, рук, а есть нечто, что не называется никак, хотя кто-то называет это биополем, а кто-то интуицией или звериным чутьем. Так вот, я вышла с ощущением, что он мне чужой человек. А тут эти чемоданы. Это давало мне отстраненность. А чем отличается психолог от обыкновенного человека? Психолог выходит из потока и наблюдает его снаружи. И тогда он видит, где кто стоит, как нужно их повернуть. И вот я смотрю на нас со стороны и вижу эти безумные розы. Они до сих пор висят у нас на стене в квартире. Хотя теперь, я думаю, он их уже выбросил. Но пока я там жила, эти розы висели. Они были безумно длинны, их стебли были одного с ним роста. Он держал их в руках, они упирались в землю — огромный букет пунцовых роз. Я вышла из вагона, и очень холодно мы с ним встретились. У меня в руках сумочка и эти розы, у него в руках зонтик, а кто несет пять моих сумок и чемоданов, мне не важно — наверно, носильщик. Главное, о чем я думала: Боже мой, это не то, не тот человек, не мой! Мартин говорит: «Поехали ко мне». А я поняла, что не хочу и не буду больше потакать его желаниям. И мы поехали на шоссе Энтузиастов, в аспирантское общежитие, где мне дали комнату. Причем я, конечно, всего что угодно, могла ожидать от Москвы, но не такого убожества. Обшарпанные обои, какой-то стол с рваной клеенкой, на окне одна гардина, штор нет, багетка сброшена, кровать — солдатская койка и матрац весь в пятнах, уписанный.
