Михаил Сергеев - Последний мужчина
Богданов с надеждой посмотрел на гостя. Ему было жаль упускать любую возможность.
Сергей вздохнул:
— Понимаете, им ведь нужно не само действие, а выбор. Вы сделали выбор. Всё. Им достаточно. Важно, что у вас произошло внутри. Важно, что вы сломались, подписали…
— Так в мыслях-то он как раз никого и не сдавал! — воскликнул Меркулов. — Объедем на ободранной козе! Обманем!
Секретарь молчал, потупив взгляд.
— Я как-то читал, — Сергей выразительно посмотрел на режиссёра, — в пятитомнике, по-моему, епископа ставропольского, книга ещё времен Пушкина, что пытаться обмануть дьявола бесполезно. У вас опыт одной жизни и своей. А у него миллионов и чужих. За тысячи лет он так отточил своё ремесло, что… добьётся своего. И никогда не заплатит обещанного… — Сергей опустил глаза, увидев отчаяние на лице Юрия Николаевича. — Хотя решайте сами. Если малейшая возможность есть и она в этом… что ж я буду препятствием? Я-то вообще с другим шёл. Мой вопрос снят, так что… Короче, решайте.
Минута прошла в неловкой тишине.
— Обман… Какое лёгкое и простое слово, — вдруг задумчиво произнёс Богданов. — Поразительна и неслучайна обманчивость даже самих пяти букв. И звучат гладко, будто вползают… Слово — змея. Верно… в нем нечто сакральное…
Сергей недоумённо посмотрел на режиссёра и, поймав такой же взгляд, пожал плечами.
— Поразительно то, что совершенно незаметно для себя все мы погружены в обман. Проводим в нём жизнь, — продолжал, поворачивая пальцами рюмку, секретарь. Казалось, размышления последней минуты отдалили его от собеседников, предлагая осознать только свою, личную ответственность в заманчивом завтра. Поговорить лишь с нею. — А раз так проводим жизнь, так чего же бояться? — И тихо, будто оправдывая свои мысли, добавил: — Каждый с рождения обманывал себя, обманывает сейчас и будет до конца жизни не просто обманываться, но и желать этого! Самый простой пример. — Юрий Николаевич вздохнул. — Что требовалось от нас с детства, внушалось? Трудолюбие. А его не существует. Ну нет такого качества в природе. Любви к труду не бывает. Труд — необходимость. Спросите у любого открывающего глаза со звоном будильника. А вот поверить, что нелюбовь к труду одинакова у водопроводчика и художника, невероятно сложно.
— Ну да. Я только хотел заметить… — Меркулов явно был рад вмешаться, — ведь те, с мольбертом, не согласятся, батенька мой, что не испытывают тяги к творчеству. Им нравится свое занятие.
— Так и заявит большинство, — не поднимая глаз, по-прежнему тихо ответил Богданов, — ещё несколько человек слукавят. Но есть и те, кто понимает разницу. Один маститый прозаик, написавший массу книг, прямо говорил: «Нашего брата писателя надо палкой заставлять работать, ибо леность сильна, ох как сильна в каждом из нас». Говорил, не подозревая, что изрек истину. Истину, что не творят, а работают. — Он сделал паузу. — Как только в вашем, именно вашем мозгу появляется слово «заставить», пусть самого себя, любви места не остается. Труд становится необходимостью и перестает быть творчеством! Как только вы начинаете писать не для себя, не по зову, понятному и желанному, назовем картиной всё — фильмы, постановки, книги, — появляется труд. Вы начинаете себя заставлять. В полном соответствии со словами, которыми напутствовал человека Бог, изгоняя из рая: «И в поте лица будете добывать хлеб свой». А добыча — не рождение.
— Простите, — Сергей действительно хотел извиниться за прерванную цитату, но желал этого с одной целью: прояснить для себя одну из граней нового знакомого, впрочем, по его убеждению, присущую каждому человеку. Присущую, но тщательно оберегаемую, скрываемую даже от себя. Заботливо укутанную и убаюканную теми пятью буквами, с которых и начал свой монолог Богданов. — Простите, — повторил он — но как часто можно услышать: «Я занимаюсь любимым делом, ещё и получаю за это деньги». Тоже обман?
— И в поте лица будете добывать хлеб свой, — словно не замечая вопроса, повторил Юрий Николаевич и поднял голову. — Не труд это. А те, молодой человек, кто перед собой нечестен, кто говорит, что получает радость при этом, невольно возражает Ему. — Он указал пальцем вверх. — Не буду гневить Всевышнего и называть труд наказанием, но необходимостью является точно. Неприятной необходимостью. Ради хлеба. Ну и ради семьи, денег, известности, власти, наконец… список бесконечен. — И тут же отрезал: — Так что любят его за другое! — Богданов резко отодвинул пустую рюмку. — Как только на продажу, пусть за тот же успех, за влияние, за причастность, за статус, — он смотрел прямо в глаза Сергею, — любовь замещается ремеслом, а творчество трудом. Филигранное, успешное ремесло и есть талант. И обязательно принесёт тебе пользу или удовлетворение. Даже радость. А творчество в талантливости не нуждается. Но даже если пот есть, как только начинаешь добывать хлеба больше насущной надобности, конец! Остановиться уже нельзя. История знает лишь один пример.
Он замолк.
— Юра, — нетерпеливо проговорил режиссёр, — а помнишь… «Искусство не может быть средством к жизни. Им нельзя торговать!» — написал Николай Ге, порвав с передвижниками. — Он распрямился и, улыбаясь, артистично выкинул вперёд руку. Было непонятно, веселит это его или забавляет.
— Все книги, полотна, фильмы и прочее, — оставив жест без внимания, продолжил Богданов, — каждый художник должен разделить на две части. И первая — то, что писал для своего сердца, через него и для себя. Единственное, что и положат на весы там, — он снова указал вверх. — Так что шоу-дивы и звёзды в брюках, когда вещают о тяжелейшем труде, положенном в результат их успеха, не лгут. Только творчества там ноль. Перепутали искусство и ремесло. Цель — успех, тяжело, но достигнута. Такая цель и творчество — две вещи несовместные. Но это и справедливо. За все надо платить. Вы потрудились, получили деньги, а теперь ещё и хотите прослыть художником! Не выйдет. За звание художника, деньги нужно вернуть! Вернуть! — Богданов постучал пальцем по столу. — Не получится в рай с таким багажом. Так-то!
— Может, всё-таки выпьем? — перебил Меркулов, не понимая, к чему были сказаны последние слова. Не дождавшись ответа, режиссёр в который раз поднял графин. Поднеся его к свету, он дважды повернул увесистый сосуд так, что хрустальные зайчики, заиграв на стенках и не замечая ловушки, подстроенной человеком, радостно побежали вместе с содержимым вниз, в полные безразличия к происходящему рюмки, видевшие и не такое. И оттого спокойные… Как и люди, которые, попадая в расставленную ловушку, наполняются понемногу отравой, превращаясь в равнодушное стекло. Но страдают, и мучаются, и ревут по ночам.
Храм преподобного князя Александра Невского, чуть выше набережной, где сто лет назад присягали государю юнкера, встретил градоначальника настороженно. Училище, где воспитали их, а потом и расстреливали, располагалось тут же, в трёхстах метрах. Поэтому храм не доверял тем, кто впервые по собственному желанию, а не по протоколу заходил внутрь. Службы в тот день не было. Мужчина взял свечку, зажёг и поставил её под образом, как это и проделывал десятки раз. Во всех разах этих было одинаковым только одно — ни прежде, ни сегодня человек и душа не смогли встретиться, оставаясь по разные стороны иконы. Что поделать, вздохнул храм, ритуал пуст, коли участвует в нем незримо старый часовщик из Женевы.
— А где батюшка? — мэр обратился к служнице, принимающей требы.
— Вам что-то спросить?
— Да нет… то есть да, — после некоторых колебаний ответил он.
— Тогда подождите. Он занят. Исповедует нашего градоначальника.
— Градоначальника?
— Ну, да. Вон там, у клироса.
Только сейчас мужчина заметил двух человек у затемнённой правой стороны иконостаса.
— Так я же ваш мэр! Я! — Он с яростью рванул с себя парик и поморщился. — Третий раз за день.
Женщина, охнув, опустилась на пол.
Решительно направившись к иконостасу, неожиданный гость замедлил шаг и остановился в некотором отдалении. Ровно там, откуда пусть приглушённо, но были слышны отдельные слова и даже фразы.
— Да не в чем мне каяться, отец мой, — услышал градоначальник.
— Вот и начните с этого. Попросите у Бога прощения за то, что не помните даже мыслей, о которых сожалели бы.
— Мыслей? Я всегда думал о проступках!
— Проступки в Ветхом завете… а в Евангелиях Христос дает нам новые заповеди. Согрешаешь уже лишь помыслив, сын мой. В сердце своём.
— Тогда вы правы, не припомню. Сколько ж было дум в жизни? Может, и лукавых…
— На то и расчёт у дьявола. Отговаривает он от частого исповедания. На забывчивость рассчитывает. Вот ты, человече, в мыслях своих мечтал ли стать градоначальником? Стремился к этому?
— Конечно! Я хотел по мере сил сделать город лучше.
