Яшар Кемаль - Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки
— Мы в безвыходном положении, — сказали они чиновникам. — У нас нет никакой работы. Жить без земли в Чукурове стало невозможно. Все делают машины. Мы даже трактористами не можем работать, потому что все сами водят свои машины. Если дело пойдет так и дальше, мы все помрем с голоду. И нам не на что даже починить наши хижины, вот-вот обрушатся.
По всей огромной Чукурове, где собирают богатейшие урожаи, те, у кого есть своя земля, живут все лучше и лучше, те же, у кого ее нет, впадают в ужасающую нужду.
На берегу реки Саврун я увидел старого крестьянина, прислонившегося к чинаре. Я подошел к нему, мы заговорили.
— Ах, какой же я дурень! Какой же дурень! — твердил он. — Будь у меня хоть немного ума, я купил бы себе земли в прежнее время!
Тракторист
Идти по Чукуровской равнине вечером очень приятно. Ноги погружаются в прохладную пыль. Небо унизано звездной росой. По земле пробегает легкая дрожь. И это тоже приятно.
В былые времена по всей Чукурове слышался громкий скрип колес, ехали арбы. Теперь отовсюду раздается грохот грузовиков и тракторов. С зажженными в темноте фарами они походят — да простит мне Аллах это кощунственное сравнение — на больших светляков. Такой стала Чукурова после 1949 года.
Я не был там целый год. И вот как-то вместе с дядюшкой Хёсюком я направлялся к себе в деревню. Вышли мы еще на закате и шагали не останавливаясь. Мимо нас, таща за собой плуги, проезжали трактора. Дядюшку Хёсюка я знал с давних пор, еще с детства. Уже тогда ему было немало лет. Но при нашей последней встрече я с трудом его узнал. Он стал седой как лунь. Когда-то он был большим весельчаком, потешал всех деревенских ребятишек.
Долгое время мы шли молча. Когда проходили песчаной долинкой, он притронулся к моей руке:
— Ты что все молчишь, племянничек? А ведь тебе есть небось что порассказать. Говорят, в этом Стамбуле столько же минаретов, сколько домов. А ты бывал в казарме Селямие? Говорят, в старое время отец и сын могли прослужить там семь лет, не видя друг друга.
— Нет, не бывал.
Я ждал, когда он заговорит снова, но он упорно молчал, и в конце концов мне пришлось первому нарушить молчание:
— Дядюшка Хёсюк! Ты ведь всегда был такой веселый и разговорчивый. Что с тобой случилось?
Он глубоко вздохнул:
— И не спрашивай. Плохи мои дела. Будь у меня сын, может, я как-нибудь и вывернулся бы. Или будь я сам помоложе. Ты вот человек образованный. Образование — вещь хорошая. Но такие, как ты, и изобрели эту проклятую штуку. С того времени жизнь моя и пошла наперекосяк.
— Что с тобой случилось? Расскажи толком.
— Да ничего не случилось. Просто мне не повезло. С тех пор как появились эти трактора, все пошло прахом. Своего поля у меня нет, стало быть, и жизни никакой. Раньше я батрачил, неплохо зарабатывал. Если дважды в год поработаю на жатве, то и свожу концы с концами.
Мы присели на холмике. Дядюшка Хёсюк показал на равнину.
— Посмотри-ка на эти огни, мой лев, — заговорил он дрожащим голосом. — Вся Чукурова затоплена светом. Эти чертовы штуки просто пожирают землю. С тех пор как они появились, я остался без работы. Пришлось продать лошадей, молотилку. Кое-как год протянул. Потом стало совсем худо. Что-то надо, думаю, делать. Долго умолял ага: «Дай мне хоть какую-нибудь работенку». Он даже слушать меня не хотел. Тогда я отправился в Юрегир. Там нашел себе работу. Какую — только тебе скажу. Не говори нашим деревенским. Так вот, бродил я в тех краях. Вижу: все делают машины. Трактора, комбайны. Одна лишь работа и осталась: управлять этими машинами. Долго ломал я голову, да так и не придумал ничего другого: подошел к хорошему, опытному трактористу и попросил его: «Уста-эфенди, дай мне хоть какое-нибудь дело». Пожалел он мои седины, взял к себе помощником. Пять месяцев: «Вымой двигатель, смени масло. Вымой двигатель, смени масло». Подработал я немного, вернулся к себе в деревню. Но никому не сказал, что был помощником Халиля-уста. Эти деревенские парни похваляются, будто хорошо знают трактор. Куда им до меня!
— Почему же ты такой печальный? — спросил я.
— Ах, если бы я смолоду изучил это дело, если бы у меня был свой трактор! Халиль-уста обещал сделать меня мастером за два года.
Он поднялся и быстро зашагал прочь. Я едва поспевал за ним.
— И знаешь, что еще сказал Халиль-уста? «Когда ты станешь хорошим трактористом, все просто лопнут от зависти. Все думают, что ты слишком стар для этого дела. А ты сядешь на трактор и помчишься, как на арабском скакуне».
Дядюшка Хёсюк снова долго молчал. Потом затянул песню: веселую, живую. Как в добрые старые времена.
Допев песню до конца, он нагнулся ко мне и сказал скороговоркой:
— Когда хорошенько изучу это дело, вернусь в деревню, подойду к дому Омера-ага. Вымою, вычищу его трактор. Что бы кто ни сказал, не отвечу. Залью бензин, сяду на сиденье. Все только рты раскроют от удивления. Потом скажу самому ага: «Ты говорил, что для меня нет работы. Я теперь тракторист, Хёсюк-уста. Если ты откажешь, пойду к другим людям. Уж для меня-то работа найдется».
Мы подошли к берегу мирно дремавшей Джейхан. Уже начинало светать. По реке медленно катилась волна света. По мере приближения к нашей деревне Джейхан разливается все шире, захлестывая прибрежные овражки. Вскоре уже совсем рассвело. Мы увидели впереди большой оранжевый трактор. Его мыл парень с черными мокрыми, упавшими на лоб волосами. Дядюшка Хёсюк подошел к трактору, внимательно его осмотрел. Что-то пробормотал про себя. Погладил колесо, окинул взглядом фары. Не глядя на него, парень вытирал насухо бока трактора.
— Послушай, сынок, — сказал ему дядюшка. — Завтра я отправлюсь в Юрегир. Счастливо оставаться.
Мы продолжали путь. Под нашими ногами клубилась пыль. До самой деревни дядюшка Хёсюк не проронил ни слова.
Чукурова в огне
Сухая стерня усеяна небольшими, похожими на пуговки улитками. На каждой соломинке эти белые пуговки. Если сорвешь соломинку, они падают на землю. Верный признак, что стоят самые жаркие дни лета.
Я иду из Джейханбекирли в Кесиккели. Возле реки ко мне пристал спутник: сутулый худощавый человек лет шестидесяти. Глаза у него темно-зеленые, с отливом в синеву. Перепоясан он широким красным кушаком. Обычно такие носят кочевники. Шаровары новехонькие, с иголочки. Судя по всему, он возвращается с базара. Заостренный подбородок, широкие скулы выдают татарское происхождение. Мой спутник хорошо помнит старую Чукурову.
— Кто тогда ценил землю? Ни во что ее не ставили. Тридцать лет тому назад всю эту огромную равнину можно было скупить за пять золотых.
— Разве тогда ее совсем не засеивали?
— Засеивали. Но только одну сотую того, что сейчас. И то в основном около Юрегира. Мы тоже сеяли. Но сколько? На лето все поднимались в горы. На всей равнине не оставалось никого, кроме сторожей.
— Что же вы сажали? Хлопок?
— И хлопок сажали. Когда он созревал, мужчины спускались, собирали урожай. На тюфяки хватит — и ладно. Тогда высеивали только местные сорта. И пшеницы растили немного. Лишь бы на еду доставало.
— В те времена, я знаю это по песням, из Средней Анатолии в Чукурову приходили батраки. Чем же они занимались?
— Работали в Юрегирском районе. Там, как и сейчас, росли хлопок и пшеница. Большое было поместье. Юрегирцы не поднимались в горы, как мы. Анатолийцы здесь долго не выдерживали: подхватывали чахотку или лихорадку. Вся Чукурова была заболочена. Отсюда, где мы сейчас находимся, нельзя было пройти к подножию Анаварзы. Теперь-то сплошные поля. А тогда — болота. И москитов тьма-тьмущая. Только попадись — насмерть закусают. В Чукурову тогда приходили и анатолийцы, и горцы. Ты, должно быть, слышал песню о братьях. Еще с тех времен осталась. Пришли в Чукурову двое братьев, сыновей вдовы. Надоело им жить в бедности, решили немного денег подработать. Да только тяжело было жить в здешних краях. Ни один горец больше пятнадцати дней не выдерживал. Младший брат — был он тонкий и хрупкий, как веточка, — заболел. Отправились они оба домой. Старший младшего то под руку ведет, то на спине тащит. Когда они подошли к Гюнешлийской равнине, младший совсем плох стал. Подорвала его силы Чукурова. Присели они в тени дерева. Воды поблизости нет. Только рядом, на баштане, дозревал арбуз. А солнце все сильней и сильней печет. Старший брат весь в тревоге. И чтобы облегчить сердце, затягивает песню:
Чукурова, в огне не сгори ты.
Нет от здешнего солнца защиты.
Словно волки, лютуют москиты.
Встань же, брат, и пойдем
к матушке нашей родимой.
Ах, несчастный мой брат! Неужели
Здесь умрешь ты — не дома, в постели?
Как мне эти края надоели!
Встань же, брат, и пойдем
к матушке нашей родимой.
Долго еще пел старик. О горе и о гневе старшего брата.
