Фред Стюарт - Век
— О, я придумала ему название много лет тому назад, когда я еще была ребенком и управляла воображаемым салоном модной одежды в Париже. Он будет называться «Салон Габриэллы».
— Гм. Не очень оригинально, но в точку. Тогда выпьем. За «Салон Габриэллы»!
— За «Салон Габриэллы»!
Габриэлла выпила вино и почувствовала себя согревшейся, счастливой и относительно целомудренной.
Большинство воротил кинобизнеса прилагало огромные усилия, чтобы хоть как-нибудь скрыть свое скромное еврейское происхождение. Побуждаемые своими социально амбициозными супругами и вынужденные жить во времена довольно распространенного антисемитизма, они тратили свои миллионы на роскошные имения и на приобретение произведений импрессионистского искусства либо на то, чтобы в их образе жизни не оставалось и следа местечковости, по крайней мере в тех случаях, когда они появлялись на приемах и званых обедах. Они говорили о кино на профессиональном языке, играли в гольф, лечили свои язвы, спали со своими любовницами, но почти не говорили о Лоуер Ист-сайде.
Моррис Дэвид в этом смысле был исключением. У него тоже было имение и импрессионистская картина, которая при нажатии кнопки поднималась, открывая объективы кинопроекторов. Ему досталась жена с хорошим вкусом, о которой он говорил, что она — его судьба. Но Моррис любил вспоминать об улице Хестер. И на самых блестящих званых обедах в Беверли-хиллз, когда напоказ выставлялись самые крупные бриллианты, ему доставляло удовольствие нарушать это шоу, произнося на идиш разные выражения времен своей юности, и чем они были круче, тем больше ему нравилось щеголять ими. Эти грубые изречения, небрежно оброненные на официальном обеде, обычно вызывали гомерический хохот и превращали самого напыщенного воротилу кинобизнеса в объект насмешек. Его жена обычно притворялась, что не понимает ни слова, а все присутствовавшие неевреи выглядели понимающе смущенными. Барбара уже давно не пыталась останавливать его грубости на идиш. Какими бы ни были его недостатки, а их у него было много, она знала, что он обладал теплым и щедрым сердцем. Поэтому, когда Габриэлла спросила свою тетю, не обидится ли Моррис, если она попросит у него денег взаймы, Барбара ответила:
— Конечно нет. Почему он должен обидеться?
Моррис немедленно откликнулся на ее просьбу. Он любил Габриэллу и с большой теплотой относился к памяти ее деда Виктора, который финансировал его первый фильм много лет тому назад. Габриэлла рассказала ему о своих планах, о роли Эрики в этих делах и о своей мечте создать свой салон. Он внимательно выслушал ее, попыхивая сигарой, а потом спросил:
— Сколько тебе нужно?
— Огромную сумму, — выпалила она.
— Я кручусь в кинобизнесе, что значит «огромная сумма»? Сколько?
— Двадцать пять тысяч долларов.
— Это столько, сколько дядя Дрю пытался тебе дать на Рождество шесть лет тому назад, а ты бросила чек ему в лицо?
— Я бы и снова это сделала! — сказала она.
Он улыбнулся:
— Хорошо. Я бы тоже так сделал.
Он поднялся, подошел к своему письменному столу и выписал чек. Он принес его и подал Габриэлле. Чек был на тридцать тысяч долларов.
— Но, дядя Моррис, я же просила только на двадцать пять…
— Пять тысяч сверху — это мой подарок. Используй их для того, чтобы сделать салон уютным. Fun drek ken men kayn koyletsh mit flekhten.
— Что это означает?
— Из дерьма не сделаешь конфетку.
Она рассмеялась, обняла и поцеловала его.
Свой салон Габриэлла открыла в День всех дураков, первого апреля 1940 года. Помещение было маленькое — демонстрационный зал и мастерская позади него, — но Габриэлле и этого было достаточно: она хотела, чтобы он оставался небольшим, для узкого круга, и безупречным. Она сама руководила его переоборудованием, воевала с архитектором, спорила с плотниками и в конечном счете добилась того, к чему стремилась: чистый, современный нью-йоркский интерьер, что в то время было большой редкостью в Лос-Анджелесе. В салоне многого не хватало, но то, что имелось, было высшего качества: ведь одежда здесь должна была быть на уровне высокой моды. Несколько стульев модели «барселона», один фикус в изысканной китайской вазе, серое ковровое покрытие на полу, а на стене — большое полотно в стиле модерн кисти мексиканского художника. Окна на Уилширский бульвар были задрапированы белыми занавесями, которые пропускали мало света, но зато закрывали вид на улицу: она не хотела, чтобы клиентки разглядывали машины на улице. Она наняла итальянку-продавщицу по имени Лукреция Руссо. Двадцатипятилетняя умная и привлекательная Лукреция была из калифорнийской семьи виноделов из долины Напа и мечтала стать художницей. Габриэлла платила ей пятьдесят долларов в неделю, что было немало, и предупредила, что ожидает от нее трудолюбия и предупредительного отношения к клиенткам. Кроме того, деликатно посоветовала ей остерегаться Эрики. После некоторых попыток найти подходящую швею ей наконец повезло с сорокадвухлетней мексиканской женщиной по имени Розита Гусман. Именно Розита создавала модели по эскизам Габриэллы и под ее постоянным контролем. В рабочей комнате позади салона далеко за полночь, пока Габриэлла готовила свою коллекцию к открытию, стоял гул.
Первая презентация в апреле прошла без вспышек юпитеров, без трибун для ораторов и без множества репортеров из отделов моды. С помощью Барбары и Эрики Габриэлла составила список из двадцати наиболее известных в обществе Беверли-хиллз женщин, причем только семь из них были кинозвездами, поскольку Габриэлла не хотела зависеть исключительно от капризов актрис. Прессу не пригласили сознательно. Приехали абсолютно все приглашенные: Барбара и Эрика распространили по Беверли-хиллз и среди местных кинодеятелей слух, что Габриэлла — волшебная портниха и что ее салон скоро станет престижным местом приобретения туалетов. Гости прибыли еще до пяти. Лукреция их встречала и рассаживала на маленькие взятые напрокат стулья. Шампанское и икру разносили два официанта, специально приглашенные по этому случаю. Затем, точно в пять, из-за занавеса, отделявшего мастерскую от салона, появилась Габриэлла. Несмотря на то что она казалась уравновешенной, у нее на душе скребли кошки.
— Меня зовут Габриэлла фон Герсдорф, — сказала она. — Мы рады видеть вас в нашем салоне.
Затем она отошла в сторону и объявила выход первой модели.
— Коллекция открывается костюмом для ленча с мужчиной, вашим потенциальным любовником.
Раздались одобрительные возгласы женщин, когда поразительно красивая манекенщица в сером костюме с розовыми кантиками появилась из-за занавеса. Это был костюм строгого покроя со слегка увеличенными плечами, но изюминка как раз и состояла в розовом кантике. Это было прекрасное и элегантное произведение. Когда манекенщица прошла по рядам, женщины вытянули шеи, чтобы получше рассмотреть костюм.
По возбужденному шепоту гостей Габриэлла поняла, что это успех.
Коллекция имела сокрушительный успех. Вся она была распродана, и Габриэллу завалили новыми заказами. Завистники брюзжали, что Габриэлла провалилась бы, если бы не поддержка Морриса и Барбары Дэвид, а также Эрики Штерн, но, увидев ее туалеты на нескольких приемах, отступили. В них было что-то магическое: у нее было не только чутье, но и характерный стиль. Она работала долгими трудными часами, чтобы добиться кажущейся легкости в работе. Кроме того, она назначала гибкие цены. Но как только война в Европе разгорелась и зицкриг[84] перешла в блицкриг, приведшую к падению Бельгии, Франции, Голландии, Норвегии и Дании под натиском явно непобедимых немцев, да еще когда Америка неохотно, с трудом начала переход к военной мобилизации экономики, женщины уже не обращали внимания на цены. Возможно, напуганные будущим больше, чем они себе в этом признавались, они хотели покупать, и деньги им это позволяли. Габриэллу завалили заказами. Она сняла квартиру в Брентвуде. Впервые в жизни у нее появилось свое жилище. Успех глубоко взволновал ее. После долгих лет застенчивости, вызванной избыточным весом, после травм, полученных в результате гибели родителей и потери дедушки и бабушки, она наконец стала избавляться от всех этих переживаний и становиться самой собой. Единственным, чего не хватало ей теперь для полного счастья, был Ник. Она думала, что время залечит и эту рану, но ошиблась. Даже когда она была перегружена работой с Розитой в мастерской, далеко за полночь, она никак не могла совсем забыть его. Она приезжала домой измученная и валилась на кровать, но он тут же возникал в ее мыслях. Она говорила себе, что ведет себя, как персонаж из заезженной любовной песни поденщика, что она никогда снова не увидит его, что она хорошо отделалась и что ей следует начать встречаться с другими мужчинами, но это ничего не меняло. Он вошел в нее, стал ее частью. Она-таки была тем самым задавленным трудами персонажем любовной песни.
